— Все эти моды, — говорила она Марии Росе после долгих разглагольствований на разные темы, в которых петляла с такой же дерзостью, с какой знаменитый исследователь Ливингстон проникал в дебри африканских джунглей, — пустые бредни, придуманные специально для того, чтобы выставлять женщин на посмешище, а мужчин заставлять раскошелиться. Иисус Мария! Чего только не выдумают французы! Хорошо еще, что мы, испанки, не лишены тонкого вкуса и здравого смысла, а не то… не знаю уж, сеньора Леппринсе, к чему бы привело женское тщеславие. Еще мой покойный Фернандо — царство ему небесное! — говорил, а уж у него была ума палата (хватило бы на всех политиков вместе взятых), что нет ничего прекраснее строгого, отлично сшитого платья, обнаженного женского тела, хорошей прически, а на особый случай какого-нибудь скромного ювелирного украшения или цветка.
Преданная Матильде слушала парикмахершу разинув рот, согласно кивала, взмахивая своей деревенской челкой, и тихонько бормотала: «Так-то оно так, донья Эмилия, так-то оно так». При этом подавала заколки для волос, расчески, зеркальца, щипцы для завивки, красивые гребни и бигуди. Марию Росу забавляла бестолковая болтовня вдовы, сетовавшей на нахальную ложь бесстыжего Фернандо, который вдалбливал все это в глупую голову жены, чтобы она не тратила денег на свои наряды.
Внезапно Мария Роса прислушалась и призвала их к тишине, приложив палец к губам. Она услышала знакомые шаги в коридоре. Пауль-Андре вернулся с работы пораньше, как и обещал ей, чтобы проследить, все ли готово к вечернему торжеству. Мария Роса заторопила донью Эмилию, и та, недовольная тем, что кто-то посмел посягнуть на ее священнодействие, быстро завершила искусное творение своих рук, а Мария Роса не стала расточать похвал и панегириков его создательнице, только легонько притронулась к прическе, вышла в коридор, на цыпочках пробралась к кабинету мужа и осторожно приоткрыла дверь. Леппринсе сидел за столом, спиной к ней, и не заметил ее появления. Он уже успел снять с себя пиджак и набросить удобный шелковый халат. Мария Роса спросила:
— Дорогой, ты занят?
Леппринсе вздрогнул и быстрым движением спрятал что-то в широких полах халата.
— Почему ты не стучишь, прежде чем войти? — раздраженно спросил он, но, увидев жену, перестал хмуриться и изобразил на лице некое подобие улыбки. — Прости, любовь моя, я непростительно рассеян.
— Я тебе помешала?
— Конечно нет, но почему ты еще не одета? Ты знаешь, который час?
— Еще больше двух часов до прибытия первых гостей.
— Ты ведь знаешь, я терпеть не могу спешки в последнюю минуту. Сегодня все должно быть безупречно.
Мария Роса скорчила недовольную гримасу, показывая, что ее незаслуженно обидели.
— Это ты мне говоришь? А сам даже не побрился! Посмотри, на кого ты похож? Сущий дикарь!
Леппринсе провел рукой по подбородку; при этом полы его халата распахнулись и показалось блестящее дуло револьвера. При виде его у Марии Росы застыла в жилах кровь, но она промолчала.
— Я буду готов через несколько минут, любовь моя, — сказал Леппринсе, раздосадованный своей оплошностью. — А сейчас, если не возражаешь, оставь меня ненадолго. Я жду секретаря, чтобы обговорить кое-какие детали до начала нашего торжества. Есть дела, которые не терпят отлагательства, понимаешь? Тебе что-нибудь надо?
— Нет, нет, дорогой… Не задерживайся, — ответила она, затворяя за собой дверь.
По дороге к себе в комнату Мария Роса встретила Макса, направляющегося в кабинет Леппринсе. Она холодно поздоровалась с ним, а он низко склонил перед ней голову, прищелкнув каблуками лакированных туфель.
Пианино рассыпало мелодичные звуки, которые, казалось, неслись откуда-то издалека, словно из-за стены или из мира сновидений, и кабаре наполнилось очарованием, овеянным магической силой таланта и ослепительной красотой Марии Кораль. Перико Серрамадрилес застыл на стуле, поглощенный чудесным, завораживающим зрелищем. Воцарилась та необыкновенная тишина, которая возникает всякий раз при созерцании чего-то запретного. Создавалось впечатление, — во всяком случае у меня, — будто малейший шум способен все разрушить, а мы превратились в хрупкие, хрустальные фигурки. Движения Марии Кораль казались оптическим обманом. Ее грубо размалеванное лицо светилось несказанной чистотой, а ровные зубы, обнаженные в насмешливой улыбке, словно впивались в вас на расстоянии. Она кружилась, кувыркалась, и плащ ее развевался, обнажая части тела: смуглые, округлые, как два кувшина, груди, нежные детские плечи, гибкий девичий стан и бедра. Зрителей охватил святой трепет; даже самые грубые из них, видимо, испытывали нестерпимую боль от этой сверхъестественной, недоступной красоты.
Окончив выступление, цыганка поклонилась, накинула на плечи плащ, послала публике воздушный поцелуй и исчезла. Раздались слабые аплодисменты, и снова наступила тишина. Вспыхнули огни, осветив пораженные, бледные лица людей, обреченных на тоску и одиночество. Перико Серрамадрилес уже далеко не в первый раз вытер со лба и шеи пот носовым платком.
— Ну и ну, дружище! — воскликнул он.
— Не зря я тебя привел сюда, — ответил я, прикидываясь равнодушным и желая скрыть свое смущение: меня не покидала мысль, что эта женщина принадлежала Леппринсе, а сейчас, возможно, принадлежит кому-то другому. И вместе с тем я, словно одержимый, внушал себе, что лучше умереть, чем жить, боясь вкусить запретный плод наслаждений.
Мы шли домой погрустневшие, почти не разговаривая друг с другом. Я хранил молчание, продаваясь смутным чувствам, Перико Серрамадрилес интуитивно угадывал мое душевное состояние. В ту ночь я едва сомкнул глаза, а в те редкие минуты, когда погружался в короткий сон или забытье, меня мучили кошмары.
На следующий день я чувствовал себя потерпевшим крушение в этом мире, пошлость которого не сумел распознать и к рутине которого не смог приспособиться, несмотря на все свои усилия. Перико Серрамадрилес тщетно пытался выяснить, что со мной происходит, а Долоретас спрашивала о моем здоровье, полагая, что я простудился. На все их участливые вопросы я бурчал что-то невнятное. Вечером, съев безо всякого аппетита бутерброд всухомятку в каком-то неуютном трактире, я твердо решил отправиться в кабаре и в корне изменить свою жизнь или хотя бы попытаться это сделать, чего бы это мне ни стоило.
До рассвета оставалось совсем немного, когда Немесио Кабра Гомес вошел в таверну. От спертого воздуха, пропитанного дымом дешевого табака, человеческого пота и вина, у него помутилось в голове. С виду таверна выглядела пустой, но Немесио Кабра Гомес, немного оглядевшись, решительно направился к замусоленной холщовой занавеске. Трактирщик посмотрел на него сонными глазами и крикнул:
— Куда лезешь, жулик?
— Я на минуточку, сеньор дон Сегундо, мне надо поговорить с одним сеньором. И сразу уйду, — попросил Немесио.
— Того, кто тебе нужен, здесь нет.
— Прошу прощения, сеньор, но откуда вы знаете, кого я ищу, ведь я не называл имени?
— За версту чую, понятно?
Выслушав брань трактирщика и униженно кланяясь, Немесио Кабра Гомес попятился к зловонной занавеске, Достигнув ее, он отдернул конец дерюги и очутился в помещении за прилавком, не дав возможности хозяину таверны помешать ему туда проникнуть. Помещение освещала масляная лампада, свисавшая с потолка над круглом, довольно обширным столом, за которым сидело четверо чернобородых мужчин в деревенских куртках из бурой фланели и в фуражках, надвинутых на глаза. Они курили желтоватые, плохо скрученные сигареты. Никто не пил. Один из них держал в руках сложный часовой механизм, похожий на будильник, к которому был аккуратно привязан шнурок. Другой читал книгу, двое остальных разговаривали вполголоса. Немесио Кабра Гомес съежился, молча застыв у входа, пока один из присутствующих не заметил его.
— Гляди-ка, кто сюда заполз! — воскликнул он вместо приветствия.
— Да это же червяк! — подхватил другой, впиваясь в Немесио маленькими глазками, разделенными шрамом, который пересекал лицо от левой брови к верхней губе.
— Надо срочно произвести дезинфекцию, — вмешался третий, открывая нож нажатием кнопки.
Так они оскорбляли Немесио, а тот угодливо склонялся на каждый их выпад и улыбался беззубым ртом. Когда все высказались, наступила мертвая тишина, нарушаемая лишь тиканьем часового механизма, похожего на будильник.
— Зачем пришел? — поинтересовался, наконец, худощавый молодой человек с пепельно-серым болезненным лицом, который читал книгу.
— Надо поговорить, Хулиан, — ответил Немесио.
— Нам не о чем разговаривать с такой мразью, как ты, — ответил Хулиан.
— Но на этот раз речь идет совсем о другом: надо сделать доброе дело.
