от мамы и кричат:
– Линк!
Немец хлыстом показывает, кому – направо, а кому – налево. Дети, старики – налево, туда, где дымит труба крематория. Молодые и здоровые – направо, им пока еще позволено пожить.
– Налево – кричат Диме, но чья-то рука в белоснежной перчатке указывает на него пальцем, заставляет раздеться, осматривает и великодушно дарует жизнь.
Страшно, но он не плачет, мама не велела плакать. Он только закусывает до крови губу и пытается отыскать ее глазами в толпе. Напрасно. Нескончаемым потоком люди выходят из поезда, бросают вещи и идут в ворота лагеря.
Дмитрий напрягается, но не может вспомнить, как очутился в бараке. Память возвращает лишь отдельные обрывки. Восемнадцатый блок, заполненный детьми от восьми до пятнадцати лет, больше похожими на тени с землистого цвета лицами и впавшими глазами. С обеих сторон трехэтажные нары, на которых лежат грязные матрасы, набитые истлевшей соломой. Он помнит даже запах, вернее смрад, стоявший в воздухе, как спали поперек, свернувшись калачиком, на практически голых не струганных досках. Занозы то и дело впивались в тело. Повернуться или даже пошевелиться во сне – целая проблема: места так мало, что любое движение одного будит остальных.
Холод, долгие годы спустя снившийся по ночам. Посередине барака была печь, сложенная из кирпича, которую изредка топили. И тогда с сосулек на потолке капала вода.
Мучительный, пронизывающий до костей холод, от которого совершенно не защищала лагерная одежда, казалось, сопровождал все время. Многочасовые проверки – «аппели» замораживали иногда насмерть.
Однажды команда на построение прозвучала в три часа ночи. Они выскочили на аппель плац, но фашисты плетками загнали их обратно в барак. Построение было для соседнего, семнадцатого блока. Был страшный мороз и люди замерзали и падали. Только к восьми утра построение закончилось и, оставшихся в живых, обмороженных людей погнали на работу. Умерших за это построение было так много, что Мите и другим подросткам из восемнадцатого блока пришлось помогать зондер команде оттаскивать обмороженные тела к крематорию. Печи не могли справиться с таким количеством трупов, их сбрасывали в ямы и сжигали. Никто не смотрел – жив еще человек или уже умер. Из огня доносились стоны и крики.
Изнурительный, зачастую бесполезный труд наравне со взрослыми. Счастьем было работать в помещении. Дима вспомнил, как однажды ему повезло, и он стал учеником штукатура. Они втихаря ели известку – это было самое лучше лакомство в лагере. Однажды это заметил эсесовец, избил и отправил работать в поле.
Многие не выдерживали лагерную жизнь, падали – их уносили, места на нарах занимали другие. Эшелоны с людьми прибывали постоянно. Часто, прибывших прямо с поезда отправляли в «газ». Митя знал, что рядом с крематорием есть газовые камеры, замаскированные под душевые. Он неоднократно видел, как фашист, надев противогаз, залезает на крышу и высыпает порошок в трубу.
Иногда взрослые узники жалели подростков, но в основном заключенные были настолько физически и морально истощены, что сил на жалость не хватало.
Больше всего они боялись эсесовцев в белых халатах. В лагере это называлось селекция. Узников раздевали догола и осматривали. Слабые и больные налево по Лагерьштрассе уходили в крематорий. Те, кто могли продолжать работать и сдавать кровь шли направо. С принудительного донорства некоторые тоже не возвращались.
Дмитрий Иванович вздрогнул, вспомнив это окошечко, в которое он просовывал руку и молился, чтобы не упасть, не потерять сознание. Иначе – смерть. Так хотелось дожить до освобождения. Они все время об этом мечтали – хоть один денек прожить после войны.
Дмитрий вспомнил, как накололи, а затем заставили выучить по-немецки номер, учили строиться в шеренги, шагать в ногу, выполнять команды: направо, налево, шапку снять, надеть шапку. Вместо обуви выдали деревянные колодки, вечно утопающие в грязи и стирающие ноги в кровь.
В памяти возник образ первого и лучшего друга – худенького одиннадцатилетнего парнишки из Кракова – Карла, отправленного в Освенцим на перевоспитание за украденную булочку.
Однажды Митя не снял шапку. Он был настолько уставшим, что не заметил эсесовца. Сильная оплеуха опрокинула Диму навзничь, отбросив на несколько метров. Раз, два, три – плетка с каждым ударом все сильнее и сильнее впивалась в тело. В глазах потемнело и липкая жижа поглотила его. Очнулся он почувствовав, что его куда-то волокут. «В крематорий», – мелькнуло в голове и от ужаса он открыл глаза. Лицо Карла, склоненное над ним было покрыто испариной. Пошатываясь и тяжело дыша парнишка волочил Митю в барак.
После войны Дмитрий был несколько раз в Кракове. Он бродил по районам, знакомым по рассказам Карла, пытаясь найти кого-нибудь из его родных. Вот рыночная площадь, с торговыми рядами, за ними начинается небольшая улочка. Она настолько не менялась много столетий, что кажется уходит прямо в средневековье. Словно здесь никогда и не было войны. Булыжная мостовая, закопченные дымом стены домов. Дворы, заваленные домашним скарбом. Дмитрий останавливается и всматривается в темноту окошек. Молодая симпатичная девушка выглядывает наружу. «Что нужно пану?», – осторожно интересуется она. «Кто здесь жил до войны?». Конечно же, девушка не знает. «Может у пани Рожевской спросить?». Девушка стучит в окно и пожилая женщина, опираясь на клюку, выходит на порог. До войны Рожевская жила в еврейском квартале. Она рассказывает, как они в тридцать девятом бежали в Россию, как их сослали за Урал. Она показывает свои искореженные от непосильной работы руки и ее глаза наполняются слезами. Сибирские морозы, голод, 400 граммов хлеба по карточкам, по двенадцать часов у станка. «Разве вы поймете, что это такое!». В Краков Рожевские вернулись только в пятидесятых. Пани – жертва сталинских репрессий. Костлявые изуродованные пальцы прижимаются к лицу и между ними текут слезы. Боль комом подкатывает к горлу, вызывая у Димитрия Ивановича невыносимую душевную боль. Он сожалеет, что поднял эту тему. «А что было с теми, кто остался? Может у вас есть знакомые», – осторожно интересуется он. Женщина перестает плакать и смотрит на него удивленно. «Что вы, они все погибли, их же сожгли в Треблинке или Освенциме», – отвечает она. Дмитрий прощается и идет дальше. Вот небольшой ресторанчик на углу. На пороге щеголевато одетый мужчина расплывается гостеприимной улыбкой, приглашая внутрь.
– Что пану угодно? – интересуются девушки-официантки.
– Кто здесь работал в войну?
Девушки смотрят на него удивленно и качают головами. Они не знают, но тут же приносят меню, предлагают пообедать.
Дмитрий выходит наружу и осматривается. Да, это должно быть здесь. В этом ресторане всегда было много нацистов, даже в тяжелые времена, когда горожане опухали от голода, эсесовцы
