Бежит вниз по свече растопленная прозрачная капля, бежит и застывает, одна, другая… Ответное письмо уже начато, но перо остановилось на первой странице, и отец глубоко задумался…
Да, он слышит за сотни верст простые слова сына. И это именно те слова, которые ему хотелось бы от него слышать. Простые, банально даже простые слова… Но как мало людей, для которых эти слова так наполнены жизнью и смыслом, так неотделимы от них! Как бы ни мало, они еще есть. А пока они есть — не страшно ничто… «Даже ради десяти праведных…»
Шумят старые липы. Оплывает огарок свечи. Колеблется в углу трепетный огонек у иконы… Длится недолгая летняя ночь. Что там зреет в бездонных просторах, в сумрачном этом затишье? Какой рассвет готовит она грядущему дню?
Глава IX
«Баба, баба, дай мне масла, масло — липе, липа мне — листок, листок — реке, река мне — воды, вода — петуху — петух бобом подавился!» Все быстрее и быстрее звучит торопливая скороговорка-сказочка, которую, передавая интонациями звонкого голоса взволнованное кудахтанье курицы, рассказывает мне сестра. Я давно знаю эту сказку, но всегда смеюсь, когда она ее мне рассказывает. А снаружи опять жаркий летний день рассыпает по саду горячие световые движущиеся пятна, и настоящие куры испускают пронзительные вопли. Они снова забрались в сад; кто-то гонит их оттуда, и им приходится лететь, теряя перья, на спасительную территорию, заросшую лопухами, — между кухней и ледником. Полдень. Так жарко, что не хочется даже гулять. В кабинете отца гардины на окнах опущены, но все равно света достаточно. Папа стоит у окна, держа в руке заложенную пальцем книгу журнала «Русский архив», в которой он только что читал статью Кокорева[27] об экономических провалах России. Перед столом сидит Леша, глядя на аккуратно нарезанные полоски золотой и черной бумаги. Он глубокомысленно что-то обдумывает, помахивая в такт своим мыслям костяным разрезальным плоским ножом. Солнечный луч, пробившись в щель, оставленную между шторами, лежит неширокой полоской на столе и кресле, переламываясь к полу и устремляясь через дверь в коридор.
У Леши немного сконфуженный вид. Его большие темные глаза не отрываются от стола, и вообще он кажется погруженным в свою работу, но ворчанье отца невольно приходится выслушивать, и о том, что ни одно слово не проходит мимо его ушей, свидетельствуют совсем еще по-детски надутые губы…
— Когда вы приезжаете в отпуск, то должны его всесторонне использовать, — говорит отец, — нельзя слоняться целые дни по комнатам, не зная, как убить время. Я требую, чтобы вы делали что-нибудь определенное. Не губите времени даром. Хочешь спать — спи, гулять — гуляй, есть — ешь; все что угодно, только не надо с места на место пересаживаться. А у вас всех просто страсть какая-то именно к этому. Смотришь — день прошел, а что сделано? Ничего: ни работы, ни удовольствий, ни отдыха. Так и всю жизнь провести можно, только стоит ли?
Вот, насилу засадил тебя, — продолжает он, — окантовать эти акватинты. Акватинты[28] чудесные, теперь и не достанешь таких, а лежат и портятся. Дом весь не прибран. Вы должны здесь для себя же постараться устроить уютное гнездо, а если все опустить, так и действительно незачем держать имение, которое, кроме забот…
Перед Лешей лежит большая акватинта Доу, изображающая Сипягина в медвежьей шубе на фоне дальнего лагеря. Леша без мундира, в белой сорочке с открытым воротом. Еще раз взмахнув ножиком, он быстро сгибает пополам длинную узкую полосу черной бумаги и тщательно проглаживает сгиб.
— …Однако, и жара сегодня. И гарью опять пахнет, который день уже. Наверное, леса где-то горят. Кончай поскорее да пойдем на пруд и Сережу с собой возьмем, хотя ты, впрочем, купаться не будешь.
Последний раз при купанье Леша разрезал ногу какой-то склянкой и теперь носил повязку и не купался.
— …Да, вот и отпуск твой подходит к концу. Ты когда должен выехать?
— Думаю, в среду на той неделе или даже во вторник…
Леша не успевает закончить фразу — в раскрытую дверь торопливо входит мама. В руках у нее пачка газет и писем. Еще с порога слышен ее голос:
— Этак, не посылая по неделям на почту, можно дождаться, что и мир весь провалится, и ничего знать не будем…
На почту действительно не ездили уже дня три по случаю появившейся в окрестностях сибирской язвы, боясь завезти к нам заразу. Мама это знает лучше, чем кто-либо другой; она-то и распорядилась не посылать лошадей на станцию. Ее враждебное равнодушие к политике и всякой цивилизации тоже давно всем известно, и это восклицание заставляет обоих мужчин удивленно повернуться к ней:
— А что случилось?
— Случилось то, что у нас война на носу. Сербия уже дерется с Австрией… Это же не сегодня-завтра всеобщей европейской войной грозит!
Леша, будто что-то сразу поняв, обдумав и решив, что со всем этим ничего не поделаешь, тряхнул головой и с новой энергией принялся резать бумагу, но отец, быстро подойдя к маме, почти выхватил из ее рук протянутые к нему газеты. Хрустнули срываемые нетерпеливой рукой бандероли. Он пробежал глазами заголовки и молча опустился в кресло…
В это время в дверях показалась Мадемуазель. Она вошла в кабинет, не спрашивая, как обычно, разрешения, и молча подала отцу телеграмму, только что доставленную с нарочным. Он взглянул на адрес:
— Леша, это тебе.
Леша быстро вскочил и, взяв телеграмму, вскрыл ее. «Немедленно прибыть расположение полка», — стояло на бланке…
Выстрелы в Сараеве[29] были выстрелами в пороховую бочку, на которой кое-как, до времени, балансировал европейский мир. С этого момента с каждым мигом все больше раскрывалась невозможность что-либо приостановить и предотвратить. Уже в генеральных штабах вскрывались заготовленные на случай всеобщей мобилизации секретные пакеты. Дипломаты обменивались последними нотами, но машина войны уже была пущена в ход. В тысячный раз прикидывались человеческие и промышленные ресурсы, взвешивались шансы, тянулись к штабным картам красные и синие карандаши, нанося кружки, эллипсы и короткие округлые линии со стрелками на концах, намечающие направление главных ударов. Круги по воде разбегались все шире. И вот уже десятки тысяч врачей наспех приставляют стетоскопы к груди чьих-то сыновей, мужей, отцов… Годен! Годен! Следующий! Годен, чтобы быть пробитым шальной пулей, годен подыхать, вися на колючей проволоке с вырванными внутренностями, годен кормить вшей в окопах, годен оставить руки и ноги плавающими в кровавых тазах фронтовых лазаретов… Больше бинтов, костылей, протезов, колясочек для бородатых беспомощных младенцев, которые скоро начнут возвращаться оттуда, больше… Да что там, больше! Все равно не хватит!
«Побе-е-е-ды благоверному государю императору нашему…» — несется из храмов…
— Aux armes, citoyens! Formez vos bataillons![30] — гремит во Франции.
— Gott mit uns![31] — наш старый немецкий бог поможет нам за все рассчитаться с этими славянскими свиньями…
— Rule Britania! — Боже, накажи Англию!
— Long live the king![32]
— С нами Бог, разумейте языцы и покоряйтеся, яко с нами Бог!..
Взвизгнули и застонали кожаные груди гармошек на прощальных попойках по деревням, застучали на шпалах длиннейшие товарные составы, увозя на запад новобранцев, заголосили бабы…
Весь мир всколыхнулся. Так льдина, застрявшая у быков моста в половодье, вдруг с треском срывается и, покрутившись на месте, мчит вперед, словно одержимая злой волей, ломая все вокруг и распадаясь сама.
В Петербурге зазвенели стекла немецких магазинов. Одной из первых окончила существование фирма Шумахера, где столько лет мы всей семьей покупали обувь. В газетах запестрели жирные титулы сообщений штаба Верховного главнокомандующего. Сам Верховный, костлявый и долговязый, смотрел отовсюду, заслоняя тщедушную фигурку самодержца. Героем дня стал чубатый казак Козьма Крючков со своей пикой, которой он будто бы заколол одиннадцать немцев…
А в топях Пинских болот уже довершался разгром армии Самсонова[33], и этот неудачливый генерал — жертва «мясоедовщины» — шел без дороги в лес, на ходу расстегивая трясущейся рукой кобуру револьвера, чтобы свести последние счеты с жизнью… Впервые громко и повсеместно прозвучало позорное слово «Измена!», и это слово было связано не только с полковником, повешенным слишком поздно, оно было связано с военным министром и другими лицами, стоявшими в непосредственной близости к царю…
«20 тысяч убитых, 90 тысяч пленных. Мы должны были принести эту жертву Франции», — говорит Сазонов[34] французскому послу Палеологу[35]. Палеолог сочувственно улыбается, кивает головой. Конечно, Франция не забудет…
