— Долго, — эхом отозвался Шавер.
— Рахим добре зробыв, шо не пустыв его колысь. Забилы б хлопца, и всей холэры.
— Кровь не ждет, — сказал Шавер.
— Мертвым все одно. Шавер не ответил.
— И ты гуляй, — сказал Семен Юсу. — А я з вами не пыду. У мене своя справа, у вас — своя. А там побачимо. Пей, Юсе, пей.
Каримжон и в самом деле разошелся. Впервые на Юсовой памяти разговорился, начал спорить и хлопал в ладоши, а потом, у вертолета, плясал, и летел на бревне по воздуху, и пел, и Юс хлопал до боли в ладонях. Ему тоже дали прокатиться на длинном конце бревна, он пролетел с четверть круга, сорвался, ему помогли подняться, сунули ведро — на, стучи, он стучал и подпевал. Пил сладкое крепкое пойло, смеялся. Ему было хорошо.
Они ушли на рассвете. Оседлали лошадей, навьючили оружие, еду, одежду, сели — и отправились наверх, через перевал. На перевале Юс глянул на циферблат привезенных Семеном часов — была четверть восьмого утра шестнадцатого июля.
Глава 11
За перевалом тропа шла по обрыву над рекой. Лошадей пришлось вести в поводу, потому вниз, на развилку ущелий, пришли уже за полдень. Передохнуть остановились на киргизской летовке. По склонам над ней паслись яки — с темной шерстью, быкоподобные, рогатые, хрюкающие звери. Юс пнул ногой одного, не желавшего уходить с тропы, — нога будто провалилась в рыхлый ватный ком. Як обиженно хрюкнул и резво, козлом поскакал вверх по осыпи. На летовке выпили кумысу. Шавер с Каримжоном долго беседовали со стариком, главой семьи, летовавшей здесь. Старик дал им своего младшего сына в провожатые. На ночлег остановились внизу, в долине, на большом киргизском стойбище. В их честь зарезали барана, устроили посиделки с песнями до глубокой ночи, пили кумыс и гранатовое вино, говорили. Спать в юрте Юс не захотел. Провозившись полчаса с распорками и веревочками, разбил палатку, расстелил в ней коврик, спальник. Сунул под голову свернутую куртку. Снаряжение было добротное, яркое. Юс еще утром переоделся так, чтобы в нем за километр было видно туриста. Юсу нужно было выглядеть туристом. План состоял именно в этом. Иначе их не только не подпустили бы к Алтан-бию, но, скорее всего, не впустили бы и на его землю без уплаты за проезд и расспросов: куда, зачем и надолго ли. Юс вез с собой и планшет с рисовальной снастью. Не тот, картонный, набитый намалеванным во время странного пьяного экстаза после стариковского чая, и не купленный в Новосибирске, а новенький кожаный, дорогущий с виду, но набитый черт-те знает чем. Юс заглянув внутрь, чертыхнулся. С тем, чтобы выглядеть чайником в горнолазном деле, он вполне соглашался, но вот чтобы выглядеть чайником в своем… среди заполнявшего планшет хлама нашлось всего с полдюжины годных карандашей.
Наутро к ним присоединились двое киргизов, Мурат и Алимкул, оба из племени ичкилик, кочевавшего и на ферганских склонах Алая, и в Алайской долине. Поехали вверх по долине, к перевалу через Алай. Выехали в шесть утра, позавтракав шир-чаем. А к полудню за поворотом долины, за скальными воротами, стиснувшими реку, открылось длинное озеро, и на берегу его, ступенька за ступенькой, полуразвалившиеся, осыпающиеся, глинисто-бурые стены, обгорелые зубья торчащих балок, обугленные деревья, зеленеющие несколькими уцелелыми ветками. И — множество шестов, обвязанных поблекшими, выцветшими тряпками. У остатков каждого дома два, три, пять шестов, ветер шевелит тряпье, гнет тонкие жерди. На дороге, у подъема к кишлаку от озера, две связанные верхами жерди, как ворота. За ними Каримжон, выехавший вперед, спешился и пошел, ведя лошадь в поводу. Шавер тихо сказал Юсу: «Поехали, поехали. Не останавливайся. Каримжон тут побудет». Они проехали весь кишлак, оставив Каримжона позади. На улочках, среди выщербленных, ноздреватых стен, ветер крутил пыль. У крайнего дома, под окном, лежал припорошенный глиняной крошкой плюшевый медвежонок.
Выехали из кишлака через еще одни ворота из скрещенных, связанных верхушками жердей. Дорога взбегала на отрог, потом спускалась в низину у реки. Там, на траве, остановились подождать Каримжона и перекусить. Юс спросил Шавера:
— Почему Каримжон остался? Там же пусто?
— Там не пусто, — ответил Шавер, нахмурившись. — Их похоронили всех. Там похоронили. Прямо в домах. Был кишлак — стал мазар. Каримжон говорить там будет. Нам не нужно слушать.
— А зачем Алтан-бию это было нужно? За что — детей?
Шавер пожал плечами. За него ответил Алим-кул:
— Алтан по Ясе живет. Закон Чингисхана такой был, Яса, знаешь? Если тех, кого для переговоров послали, убивают в кишлаке, то в кишлаке всех под корень, чтоб и на семя не осталось. Даже кошек убивают и баранов.
— Алтан посылал сюда парламентеров?
— Его люди предложили кишлак под защиту взять. За деньги. И хотели, чтоб здесь от них пост стоял, а кишлак кормил его. Тут перевал хороший, долго через него возить можно, до зимы. А в кишлаке сами впроголодь жили. Плохо вышло. Алтан-биевы люди начали грозить, слово за слово, кто там первый стрелять начал, непонятно. Непонятно, как сам Алтан узнал. Тех спрятали, лошадей забили, что не сожгли, то закопали. А Алтан все равно пришел через неделю и всех под корень, и детей, и женщин. Шесты у каждого дома теперь стоят, где сколько убили, столько и стоит. Алтан-бий много крови на себя взял. Он в силе сейчас.
— В силе? Его, наверное, все вокруг ненавидят?
— Ненавидят-обидят, А его люди хорошо живут, очень хорошо. У него много людей, и каждый год к нему идут. Он всех принимает, даже врагов. Сильный бий. Хороший воин, храбрый. У него танк есть.
— Чего же ты тогда едешь с нами? — спросил Юс.
— Надо, — ответил Алимкул.
— Кровь тут, — сказал Шавер. — Алтан брата его убил, двоюродного. Деньги отобрал. А то — что им, киргизам, если Чингисхана вспомнил, и богатый, и не жадный, — уже хороший. Если б не брат, Алимкул сам бы к Алтану ушел, правда, Алимкул?
— Правда, — сверкнув рядом золотых зубов, ответил Алимкул. — У Алтана лучше.
— Погоди, — сказал Юс, — ты говоришь, Алтан тебя знает в лицо?
— Знает, — ответил Алимкул.
— Как же так: он же знает, ты кровник его?
— Он не знает. Мой брат с караваном шел. Люди Алтана напали, всех постреляли, перерезали, бросили в реку, груз забрали. Никто моего брата не узнал.
— А как ты знать можешь, что не узнал?
— Если б знал, меня после на его землю не пустили бы.
— А если не знал, то, может, сам он и не хотел твоего брата убивать? Может, если он узнает, то захочет возместить тебе? Это же случайно вышло.
— Как случайно? — Алимкул недоуменно посмотрел на Юса. — Он же хотел напасть на караван и всех перерезать. И напал. А мой брат там был. Совсем не случайно.
— Ты не понимаешь, — сказал Шавер. — Какая разница, знал или нет, намеренно или нет. Свою кровь за баранью не откупишь. И за деньги не откупишь. Бывает, соглашаются взять за кровь баранами, деньгами. Ну так что, если много денег, так убивай — и плати, пока денег хватит?
— Но ведь убил-то не сам Алтан. Может, он вовсе и не хотел, чтобы всех убивали?
— Приказал-отказал, — сказал Шавер, — а убили всех. Какая разница?
— Не пойму я вас.
— Поймешь. Поживешь — поймешь, помрешь — не поймешь, — сказал Шавер и захохотал, а вместе с ним и Алимкул, и Мурат.
Юс тоже захохотал. Не выдержал.
Вернулся Каримжон. Оставил лошадь на лужке, подошел к воде, стал на колени. Опустил руки в воду, брызнул себе на лицо, пробормотал несколько слов, поклонился воде, сложив ладони лодочкой. Поднялся, подошел к ним, сказал: «Поехали». На его шее висел испачканный землей и сажей полотняный мешочек. Шавер сказал что-то недовольно, Каримжон ответил одним словом, отвернулся, сел на коня и поехал вперед, не дожидаясь остальных.
— Умирать собрался, — сказал Шавер, — а я жить хочу. Хочу — не хочу, надо жить, кто моих баранов есть будет? Землю с мазара взял, глупый человек. Жить будем! Ты смотри, Юс, смотри за ним, он хоть и стреляет хорошо, совсем глупый стал. Злой.
— Буду смотреть, — пообещал Юс.
Шли через перевал тяжело. Тропа карабкалась по узкому моренному гребню над языком ледника, местами осыпалась, и лошадей приходилось вести в поводу. Они всхрапывали — боялись. Пересекали снежник, то и дело проваливались по колено, одна, Муратова, забилась, захрипела, роняя изо рта пену. Мурат достал из седельной сумки шило, воткнул лошади в нос, глубоко, почти по рукоять, выдернул, на снег брызнула струя крови. «Ай, плохо, — сказал Шавер, — еще не на перевале, а тутек уже». Но лошади полегчало от кровопускания, она кое-как выбралась из снега, вышла на тропу. На перевале — голой, плоской каменной седловине, заваленной слоистой каменной щепой, — дул ураганный, раздирающий ветер. Но Юс все равно остановился и стоял, пока не начал стучать зубами от холода. Такого за всю свою жизнь он не видел никогда. За спиной солнце ползло к горизонту, и, высвеченный от подошв до вершин, перед ним сверкал всеми переливами багрянца и белизны исполинский горный хребет. Вздыбленная, колоссальная твердь, одетая в искрящийся панцирь. Земная исполинская кость, застрявшая в небе. Граница, предел земного. Юс никогда еще не чувствовал самым нутром, каждой клеткой, что мир настолько велик.
