Но потом решил в данном случае не делать этого - пусть наша неудачная во всех отношениях поездка предстанет перед глазами читателя именно такой, какой она вышла.
За войну таких неудачных поездок у меня накопилось не одна и не две, да и у моих товарищей по работе, наверное, тоже. Поездки эти были не слишком существенной, но неотделимой от целого частью нашей жизни на войне. Да и вообще в моей памяти, как и в памяти других корреспондентов, война - это наполовину дорога. Из наших корреспонденции эта дорога чаще всего выпадала, но в памяти оставалась.
В одних случаях эта дорога оказывалась совершенно безопасной, хотя поначалу, отправляясь в нее, мы ждали опасностей; в других случаях, наоборот, опасности подстерегали нас в дороге там, где мы их никак не ожидали.
Ох уж эти стыки между фронтами и армиями, на которых даже вдали от передовой всякие неожиданности подстерегали одиночную машину корреспондента, уехавшего от одних и еще не доехавшего до других, порой плохо знавшего обстановку, а иногда и неосведомленного о последних переменах в ней.
Помогая в работе над тремя томами воспоминаний о погибших журналистах "В редакцию не вернулся" их самоотверженному составителю, покойному ныне Петру Дмитриевичу Корзинкину, тоже в прошлом военному корреспонденту "Красной звезды", я убедился, что чуть ли не треть наших товарищей погибла на дорогах или летя на фронт, или возвращаясь с него, или перебираясь с места на место. Сгорели в воздухе, разбились при посадке, взлетели на мине, попали на открытом месте под бомбежку или случайный снаряд, нарвались на бандеровцев или наскочили на группу отступающих немцев, которых и было-то всего несколько человек...
Время шло, на спидометры накручивались новые десятки тысяч километров, и все обходилось благополучно. Но к концу войны я чем дальше, тем больше боялся пустых дорог, на которых вдруг почему-то не видно ни одной машины, кроле твоей.
Возвращаюсь к дневнику.
...Выбравшись на верную дорогу, я уже через полчаса сидел у Москаленко на его наблюдательном пункте, в маленьком домике, метрах в пятистах от железнодорожного полотна.
Москаленко сказал мне, что к Одеру мы ни за вчера, ни за сегодня по-прежнему еще не вышли, хотя на одном участке находимся уже всего в трех километрах от него.
- Вот смотрите, - Москаленко показал на карту, - как они нас облепили со всех сторон. Мы вот, видите, куда полезли, а они нас облепили. Тут их 8-я танковая, тут 16-я, тут 19-я, тут пехотные... Куда ни повернешься, всюду уже облепили.
- Как вы думаете, они будут удерживать этот свой плацдарм за Одером? спросил я про немцев.
- И да и нет, - сказал Москаленко. - В конечном счете, основная оборона проходит у них по тому берегу. Но они постараются подольше продержать нас вдали от реки, чтобы мы ее не видели, чтобы не могли готовить через нее переправы с полным знанием места и всех привходящих обстоятельств. Если мы подойдем вплотную к реке, то не там, так здесь можем прорваться через нее. Вот они и хотят помотать нас еще до подхода к реке. Переправу через нее будет готовить нелегко, значит, нужно подойти к реке и остановиться, потом готовить... Поэтому немцы и стараются задержать нас до подхода к реке. В этом весь смысл!
Оторвавшись от разговора со мной, Москаленко дал приказание артиллеристам бить по каким-то двум дотам на высоте 247.
- Целый день не можем взять сегодня эту высоту, - сказал он. - Хорошо хоть, что сегодня южнее ее прорвались к рокадной дороге. Немцы по ней взад и вперед гоняли свои танки, а теперь уже гонять не могут. Одни танки у них южнее, другие севернее, а середина дороги у нас. Маневрировать танками они уже не в состоянии.
В ответ на мой вопрос, куда лучше поехать завтра с утра, Москаленко посоветовал поехать в корпуса Бондарева и Мельникова.
- Они все-таки в общей сложности почти 200 орудий захватили и 2000 пленных. На 2000 пленных, считайте, 4000 убитых, на 6000 пленных и убитых, по самым скромным подсчетам, приходится еще столько же раненых. Значит, общие потери 12000. Для немцев сейчас и здесь это серьезные потери. Они сильно побиты. Но утешаться этим рано. Задача еще не выполнена.
К командующему вошел генерал-майор авиации с красивым и грубым лицом старого фельдфебеля. Лицо было перерезано глубоким шрамом.
Между ним и Москаленко начался разговор о том, что сегодня ночью надо бомбить у немцев район переправ и освещать мосты, выясняя, какое там движение идет ночью.
- Как у вас там, канделябров достаточно? - спросил Москаленко у авиатора. - Так пусть всю ночь светят! Чтобы, когда немцы будут ночью идти и ехать по мостам, чтобы не споткнулись, чтобы гвозди объезжали. В общем, чтоб нервничали Понятно? - перестав улыбаться, серьезно сказал он. И показал на карте пункты, которые надо бомбить завтра с утра.
- Но я пока еще не знаю, сколько будет работать у вас нашей авиации, сказал генерал-майор. - Командующий фронтом приказал готовить авиацию для Гречко.
- А она будет у него действовать? - спросил Москаленко.
- Должна завтра действовать. Пока еще окончательной команды нет, но должна.
- Ну, так если будет там действовать, сколько же вы мне дадите? спросил Москаленко.
- Тогда дадим ему четыреста пятьдесят вылетов, а вам сто пятьдесят. Столько, сколько понадобится для прикрытия всего вашего района.
- Хорошо, - сказал Москаленко. - Но если он не пойдет завтра наступать, вы должны мне дать четыреста.
- Хорошо, я доложу, - сказал генерал-майор.
Было уже темно. Москаленко собрался ехать в штаб испросил меня о моих планах. Я сказал, что тоже сейчас поеду в Пщину.
- Раз так, поедемте вместе, - сказал Москаленко.
- А Гречко будет завтра наступать? - спросил я.
- Очевидно, - сказал Москаленко. - Что, хотите поехать туда?
Я сказал, что да, если завтра там будут наступать, то я поеду.
- Что ж, приедете к нам в штаб армии, узнаете у Воробьева, он вам скажет все точно. Может быть, еще ночью скажет, а в крайнем случае, завтра утром.
Москаленко пригласил меня к себе в машину, и мы поехали вместе с ним и с Епишевым. По дороге говорили на разные житейские, невоенные темы, и в этом желании оторваться на время от разговора о войне, и в самом тоне этого разговора чувствовалась накопившаяся усталость пяти дней наступления.
К начальнику штаба армии я попал около двенадцати часов ночи. Воробьев работал. Я спросил у него, будут ли завтра наступать соседи.
- Сейчас, - сказал он и, с трудом встав со стула, пошел. В последние дни у него разыгралось острое воспаление почек, он мучился, но работы не бросал.
Позвонив командующему воздушной армией генералу Жданову, Воробьев удостоверился, что соответствующие приказы в действиях авиации на завтра отданы и, следовательно, соседи будут наступать.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
