он явно собирался спуститься вниз. Лица его я в тот раз толком не разглядел. Мама ничего не сказала, а спрашивать мне не хотелось. Но остаток дня она была рассеянной и отчужденной, и я заподозрил, что они с Харальдом Олесеном были знакомы.
Кристиан Лунд выпустил несколько колечек дыма и возобновил рассказ:
— Та встреча оживила во мне интерес к тайне моего происхождения. Я записался в библиотеку и нашел книги времен войны с его фотографиями. Внешне я пошел в мать, так что по лицу трудно что-либо понять, но глаза и уши оказались так похожи, что мои догадки стали почти уверенностью. Я попал в затруднительное положение. Мама находилась между жизнью и смертью, и я не хотел еще больше утяжелять ее ношу. Но в то же время неопределенность все больше давила меня, чем хуже становилось маме. Как-то вечером мне позвонили из больницы в Драммене и сказали, что мама, скорее всего, не переживет ночь, и тогда я решился. Поехал к ней и просидел рядом с ее кроватью с восьми вечера до шести утра, когда боль наконец отпустила ее. Я спросил у нее, кто мой отец — Харальд Олесен? В ответ она кивнула. Она никому ничего не говорила из боязни, что ей не поверят, а потом все станет только хуже для всех. Такими были ее последние слова. Я сказал, что ни в чем не виню ее, и держал за руку до тех пор, пока не почувствовал, как она холодеет. Потом я один шел по пустым больничным коридорам, испытывая глубокую любовь к матери и страстную ненависть к отцу, предавшему нас обоих.
Мне показалось, что Кристиан Лунд искренне и глубоко любил мать, несмотря на то что в жизни у него почти не было других ценностей, а к женщинам он относился довольно цинично. Мои впечатления подтвердились, когда он продолжил:
— Время было напряженное, непростое. Через три дня после того, как я потерял мать, у меня родился сын. Еще через четыре дня состоялись похороны. Я все надеялся, что Харальд Олесен отдаст ей хотя бы последний долг, придет попрощаться с ней, но он не удостоил ее своим присутствием. Поэтому я поднялся на третий этаж и позвонил в его дверь. Он побледнел, когда я сказал ему о нашем родстве, и я получил необходимое мне подтверждение. Первая встреча с отцом оказалась совсем не такой, как я надеялся. Правда, он все же нашел добрые слова для моей матери — сказал, что она раскаялась в своих ошибках во время войны и не говорила о них позже. Но ко мне, своему единственному сыну, он отнесся с презрением. Назвал меня ребенком «Национального единения». Я возразил, что не имею к нацистской партии никакого отношения, и поинтересовался, как он, очевидно считающий себя образцом непорочности, уже после начала войны завел себе любовницу-нацистку. В ответ он велел мне больше никогда к нему не обращаться и захлопнул передо мной дверь.
Кристиан Лунд раздраженно покачал головой; откровенно говоря, в ту минуту я его понимал.
— Его поведение подкрепило мою решимость. Я послал ему письмо, в котором написал, что не могу заставить его признать меня или видеться со мной, но у меня, как у его единственного ребенка, есть право на наследство и я рас считываю получить то, что принадлежит мне по праву, даже если придется обратиться в центральные газеты и Верховный суд. Я вырос в бедности, потому что он не заботился обо мне, своем единственном сыне, и не хочу, чтобы мой сын так же прозябал. В следующий раз, когда я пришел к нему, он признался, что сжег мое письмо. Во второй раз он, правда, вел себя более покладисто — наверное, потому, что узнал о своей болезни. Он сказал, что с радостью даст мне денег, если я больше ни на что не буду претендовать. Два раза, прошлой осенью и в феврале нынешнего года, он перевел мне по сто тысяч крон, но не обещал что-либо выделить в завещании. Надеюсь, вы понимаете, что я настаивал на наследстве, но так и не знаю, согласился он со мной или нет. Если спросите, считаю ли я себя хорошим сыном, то отвечу «нет», но такой отец, как он, и не заслуживал хорошего сына.
Рассказ Кристиана Лунда был близок к полной правде, трудно было не согласиться с его выводами. Я пометил для себя, что Н. из дневника, скорее всего, обозначает «Национальное единение», а рассказ Кристиана Лунда подтверждает дневниковые записи Харальда Олесена. Потом я спросил, может ли Лунд что-нибудь добавить относительно убийства. Он ответил, что его совесть совершенно чиста. Мне показалось, что он говорит искренне, однако уже не доверял Кристиану Лунду. Было бы лучше, расскажи он нам обо всем с самого начала, заметил я, но мы, разумеется, проверим его слова и пока не снимаем с него подозрений. В ответ на мой последний вопрос, по-прежнему ли он поддерживает отношения с Сарой Сундквист, Кристиан Лунд ответил, что порвал с ней все отношения и не собирается их возобновлять. Теперь между ними, как стена, стоит убийство.
В половине одиннадцатого во вторник, 9 апреля, я вышел из спортивного магазина с неприятным предчувствием, которое усилилось, когда я вернулся в полицейское управление. Увидев меня, секретарша с радостной улыбкой сообщила, что договорилась для меня о двух встречах: с Еспером Кристофером Харальдсеном — на одиннадцать, а с Ховардом Линде — на полдень. Я понял, что придется как следует постараться, чтобы не опоздать на встречу с кумирами моего детства.
2
Когда, став взрослым, неожиданно знакомишься с кем-то из героев детства и юности, трудно не прийти в замешательство. Вот, пожалуй, что можно сказать о моем состоянии 9 апреля 1968 года, когда меня ввели в кабинет Еспера Кристофера Харальдсена на Юннсторге. В юности он вызывал мое восхищение и как один из ведущих юристов Норвегии, и как министр, занимавший различные посты в составе нескольких кабинетов. Однако мои юношеские восторги подкреплялись рассказами о его подвигах: в годы оккупации он был одним из лидеров движения Сопротивления. Я волновался не только из-за того, что он мог рассказать мне о Харальде Олесене, но и потому, что предстояло познакомиться с живой легендой.
Человек, стоявший за широким, почти пустым письменным столом, оказался таким, каким я его себе и представлял: высоким, властным, энергичным, хотя ему пошел уже шестой десяток. Глаза у него были ясные, рукопожатие — крепкое. Однако терпение явно не принадлежало к числу его добродетелей.
