Ронда улыбнулась. На ней была шокирующе-оранжевая ночная рубашка. В руках у нее был журнал.
— Не сейчас, — сказала она.
— Дождик, дождик, пуще, — убежала Фрэнни, пританцовывая.
Ронда покачала мне головой, но очень мило и закрыла дверь.
Я нагнал Фрэнни уже снаружи, в Элиот-парке. Мы могли видеть мать и отца в окне номера «ЗЕ» около пожарной лестницы. Мать открыла окно и позвала нас.
— Сходите за Эггом и Лилли в кино! — сказала она.
— Что вы делаете в той комнате? — крикнул я в ответ.
— Прибираемся! — сказала мать.
— Дождик, дождик, дождик! — орала Фрэнни, и мы побежали в город к кинотеатру.
Эгг и Лилли вышли из кино вместе с Младшим Джонсом.
— Это же детский фильм, — сказала Фрэнни Джонсу, — ты-то как здесь очутился?
— Я просто большой ребенок, — сказал Младший.
Пока мы шли домой, он держал ее за руку, и Фрэнни вышагивала рядом с ним через весь кампус; я шел домой с Эггом и Лилли.
— Фрэнни любит Младшего Джонса? — спросила Лилли серьезно.
— Ну, во всяком случае он ей нравится, — сказал я. — Он ее друг.
— Что? — спросил Эгг.
Это было накануне Дня благодарения.
Младший Джонс оставался с нами на все выходные по случаю Дня благодарения, поскольку его родители не прислали ему достаточно денег, чтобы съездить домой на праздники. И несколько иностранных учащихся школы Дейри, которые жили слишком далеко, чтобы ехать домой на эти каникулы, должны были присоединиться к нам на обед в День благодарения. Всем нравилось, что Младший будет с нами, но пригласить иностранцев, которых никто не знал, — это была идея отца; мать его поддержала, сказав, что это то, для чего День благодарения и был первоначально задуман. Может быть, оно и так — нас, детей, это вторжение не заботило. Постояльцы отеля — вот что было важно в первую очередь; некоторые из них оставались на праздник. Среди них был, как утверждали, знаменитый финский доктор, который приехал сюда навестить свою дочку, учившуюся в школе Дейри. Она была в числе тех иностранцев, которые должны были прийти на обед. Среди прочих был японец, которого Фрэнк знал по своему таксидермическому кружку; японцу пришлось, как мне сказал Фрэнк, поклясться держать в секрете изготовление чучела Грустеца, но английский у мальчика был настолько плохим, что он вполне мог бы пролепетать правду — и никто бы его не понял. Пришли две корейские девочки, у которых были такие милые и маленькие ручки, что Лилли весь обед не могла оторвать от них глаз. Они, возможно, разожгли в Лилли интерес к пище, который у нее полностью отсутствовал раньше. Они ели множество разных вещей своими маленькими пальчиками и делали это так изящно и красиво, что Лилли начала, подражая им, играть со своей едой и, возможно, что-то и съела. Эгг провел весь день, выкрикивая «что?» трагически не понимающему его японскому мальчику. А Младший Джонс все ел, и ел, и ел, и чуть не заставил миссис Урик разорваться от гордости.
— Вот, вот это настоящий аппетит, — сказала она с восхищением.
— Если бы я был таким огромным, то ел бы не хуже, — сказал Макс.
— Куда уж тебе, — отмахнулась миссис Урик. Ронда Рей не надела своей формы официантки; она сидела и ела вместе со всей семьей и вскакивала вместе с Фрэнни, матерью и крупной белокурой финкой, чей знаменитый отец приехал ее навестить, чтобы убрать тарелки и принести новые блюда из кухни. Финская девушка была огромной и делала стремительные движения, которые заставляли Лилли сжиматься. Она была этакой крупной сине-бело-лыжно-свитерной девушкой, которая постоянно обнимала своего отца, этакого крупного сине-бело-лыжно-свитерного мужчину.
— Хо! — постоянно выкрикивал он, когда из кухни приносили новое блюдо.
— Ура-а-а, — шептала Фрэнни.
— Бог ты мой, — говорил Младший Джонс. Айова Боб сидел рядом с Джонсом, их конец стола был ближе всего к телевизору, установленному над баром, так что они во время обеда могли смотреть футбольный матч.
— Если это захват, то я съем свою тарелку, — сказал Младший Джонс.
— Что такое захват? — спросил знаменитый финский доктор, только у него это прозвучало как «сто тахое зухвот?»
Тогда Айова Боб предложил продемонстрировать захват на Ронде, которая с удовольствием согласилась, а корейские девочки стеснительно захихикали, японец продолжал бороться со своей индейкой при помощи ножа для масла, Фрэнк шепотом объяснял ему, как пользоваться столовыми приборами, а Эгг постоянно кричал «что?».
— Это самый громкий обед, который я когда-либо ела, — сказала Фрэнни.
— Что? — прокричал Эгг.
— Господи… — сказал отец.
— Лилли, — сказала мать. — Пожалуйста, поешь. Тогда ты вырастешь.
— Что такое? — сказал известный финский доктор, только это прозвучало «сто такуе?»
Он посмотрел на мать и Лилли.
— Кто не растет? — спросил он.
— Я, — сказала Лилли, — я перестала расти.
— Еще не перестала, милая моя, — сказала мать.
— Похоже, у нее застопорился рост, — сказал отец.
— Хо, застопорился! — сказал финский доктор, уставившись на Лилли. — Не растешь, м-м?
Она кивнула на свой манер, как кивают маленькие девочки. Доктор взял ее голову в руки и уставился ей в глаза. Все, кроме японского мальчика и корейских девочек, прекратили есть.
— Как ты говоришь? — спросил доктор дочку, а затем сказал ей что-то невыговариваемое.
— Сантиметр, — ответила она.
— Хо, сантиметр! — воскликнул доктор.
Макс Урик побежал и принес сантиметр. Доктор обмерил Лилли повсюду — грудь, запястья, колени, плечи, голова.
— С ней все в порядке, — сказал отец. — Ничего страшного.
— Успокойся, — сказала мать. Доктор записал все полученные цифры.
— Хо! — сказал он.
— Ешь, дорогая, — сказала мать Лилли, но Лилли уставилась на цифры, записанные доктором на салфетке.
— Как ты говоришь? — спросил доктор дочь и сказал еще одно непроизносимое слово, но на этот раз та ничего не ответила. — Не знаешь? — спросил ее отец, и та помотала головой. — Где словарь? — спросил он ее.
— У меня в общежитии, — ответила она.
— Хо! — сказал доктор. — Сходи за ним!
— Сейчас? — переспросила она и тоскливо посмотрела на свое блюдо с гусем, индейкой и гарниром, возвышавшимися на тарелке.
— Иди, иди, — сказал ей отец. — Конечно сейчас. Иди! Хо! Иди же! — сказал он, и крупная сине-бело-лыжно-свитерная девочка ушла.
— Это — как это по-вашему? — патологическое состояние, — спокойно сказал знаменитый финский доктор.
— Патологическое состояние? — переспросил отец.
— Патологическое состояние застопоривания роста, — сказал доктор. — Это частое явление, по разным причинам.
— Патологическое состояние застопоривания роста, — повторила мать.
Лилли пожала плечами; она сымитировала движения, которыми корейские девочки разделывались с ножкой.
Когда крупная запыхавшаяся блондинка вернулась, она пораженно увидела, что Ронда Рей уже унесла ее тарелку; она протянула словарь отцу.
— Хо! — сказала Фрэнни мне через стол, и я пнул ее под столом.
Она пнула в ответ, я пнул ее еще раз; но промахнулся и попал в Младшего Джонса.
— Ой, — сказал он.
— Извини, — извинился я.
— Хо! — сказал финский доктор, тыкая пальцем в словарь. — Карлик! — воскликнул он.
За столом установилась тишина, и только японский мальчик издавал звуки, борясь со своей кукурузой со сливками.
— Вы хотите сказать, что она карлик? — спросил отец доктора.
— Хо, да! Карлик, — сказал доктор.
— Хрен в ступе, — сказал Айова Боб, — это не карлик, а просто маленькая девочка! Это ребенок, придурок!
— Что такое «придурок»? — спросил доктор свою дочь, но та ничего не ответила.
Ронда Рей принесла пироги.
— Ты не карлик, дорогая, — прошептала мать Лилли, но Лилли только пожала плечами.
— А что из того, если я и карлик? — смело сказала она. — Я хорошая девочка.
— Бананы, — сказал Айова Боб мрачно. — Кормить бананами — и все! — И никто не мог понять, считает ли он, что бананы ее вылечат, или это эвфемизм все того же «хрена в ступе».
Во всяком случае, это был День благодарения 1956 года, и так вот мы приближались к Рождеству: размышляя о росте, подслушивая любовь, отказываясь от ванн, подбирая подходящую позу для мертвой собаки, бегая, отжимая тяжести и надеясь на дождь.
Было раннее декабрьское утро, когда меня разбудила Фрэнни. В моей комнате было еще темно, и пыхтящий звук дыхания Эгга доносился до меня из открытого дверного проема, соединяющего наши комнаты; Эгг все еще спал. Но кроме дыхания Эгга было еще и более мягкое, осторожное дыхание рядом со мной, я уловил запах Фрэнни, запах, которого я некоторое время не чувствовал; богатый, но никогда не буйный запах, немного солоноватый, немного сладковатый, сильный, но не приторный. И в темноте я понял, что Фрэнни излечилась от привычки постоянно принимать ванну. То, что мы подслушали наших родителей, вылечило ее от этого; думаю, что ее собственный запах вновь стал казаться Фрэнни совершенно естественным.
