Горят ворота. Горит скот. Горит Устинья.
Небо горит, снега горят.
XXXVIII
Эх, и голубые же снега, запашнстые! На бочке верхом ехал заимкой рыжебородый Нау-мыч. Как в пустую бочку, кричал по дворам:
— Товаришши, спирт отбили!
Липкое желтое пламя от смольевых щеп.
— Пей, товаришши, подходи!
Со смолья багровые капли на снег. Шипит ночь, расползается.
Эх, ковши — не ковши — ведра! Пей!
Смолой пахнет жгучий спирт, разбавляй снегом, чтоб холоднее.
В широкие, как стакан, глотки ныряют жгучие ковши. Пот по волосатому телу. Жарко!
Щепы ветер рвет, пламя над бочкой, над лошадью.
— Эй, кто там еще? Подходи!
Подходят.
Всем умирать, всем пить.
Все пьют.
Пьет Калистрат Ефимыч. Ему ковш эмалированный. Никитину — ковш медный.
— Лопай, еще везут!
Ах, и голубые же снега, голубые! Ах, и звенит же тайга, звенит! Орут громогласные песни:
Эх, распошел ты…
Мой серый конь, пошел!..
На бочке верхом рыжебородый, бьет валенками в бочку, кричит:
— Подходи!
Бабы с ковшами из шалашей, бабы с котелками из землянок, ребятишки голобрюхие — с чашками.
— Пей!
А потом с горы, с яру, катались на шкурах, на кожах.
Вся заимка Лисья катается, гуляет.
Гуляют, пьянствуют Тарбагатайские горы!
Снег над шкурами клубом. Гора клубом. Небо клубом.
— О-о-ох!..
Голова кругом, колесом, летят, шипят, сшибаются шкуры.
На горе три сосны сухостойных подожгли. На горе пламя. Все под горой, как от щепы, видно. Полыхает гора.
— Садись, Микитин!
Ледяная гора разукатистая. Ледяное небо катится. А по небу луна тоже с гор на шкурах несется.
— Садись! Э-э-э-х, ты-ы!..
Бабы визжат. Баб, когда катаешь, обнимать надо. Как снег под полозьями, визжат бабы.
А в штабе курчавый играет на гармошке. Курчавые все и всегда — гармонисты.
Шлюссер-мадьяр и Микеш-серб с девками кадриль ведут.
У дверей парии семечки щелкают.
Мороз щелкает избы, как семечки.
Подошел парень к бочке, сказал Наумычу;
— Девка-то та, в загоне, замерзла.
Поднял кружку со спиртом рыжебородый.
— Пей! Какая девка? Гриппина-то, што ль? Пушшай! Царство небесно!
Выпил парень, пошел. Крикнул рыжебородый:
— Ты старику не говори, скажем — убегла!.. А ты как туда попал? Кралю повел, что ли?
Хохочет парень.
Кошеву в коврах привезли. В кошеве Калистрат Ефимыч, Настасья Максимовна, Никитин.
Парни по краям. На задках парни. Смольевые щепы в руках горят. Желто-багровый огонь, веселый.
Летит кошева под гору — голубой и желтый клуб.
Смолистый дым, веселый. Смолистый дым — как спирт.
— Э-эй!.. Сторонись, тулупы!..
Вся душа в снегу, все небо в снегу — голубом и мягком.
…Здорово!..
XXXIX
Снега мои ясные — утренний глаз олений! Вся долина, вся земля белки Тарбагатайские.
И медведь лохмокосый в берлоге, и красный волк на скалах, и лисица по хребту сугроба — ждут.
Ой, не скрипи, железо, по дороге, не вой за сугробом, волк, — сердце мое, как пурговая туча — по всему небу, по всей земле!..
Лиственницы бьются — не хотят па плечи снега. А снег на них бледно-зеленый, а хвоя бронзовая.
А ветер золотисто-лазурный в хвою уткнулся, бороду чешет.
Эх, снега мои ясные, утренний глаз, олений, — ждите.
…Снега шли на запад, тащили за собою морозы.
Мужики шли на запад.
Из тайги — к городам. Из гор — к городам.
Расступитесь, снега, разомкнитесь — голубое, золотое кольцо свадебное!
Сшибаются розвальни на раскатах. Закуржавели лошади. Сшибаются закуржавелые бороды.
— Е-е-ей!..
— Ей!..
От поселка к поселку метет пурговое помело, метет. Лыжи по насту как снежные струйки. В рукавицах топоры, винтовки, на розвальнях пулеметы.
Холодный ствол, убьешь троих — нагреется. Руки отойдут. Душа людская отойдет — вверх.
Гонит землистоглазый старик обоз пустых подвод.
— Куды? — спрашивают.
— В городах-то возьмем!.. Бают, имущество раздавать будут!..
Хохочут старики, у самой земли — седая борода.
Города замыкаются в железо. Двери на железо — болты. Штыки за городом — болты.
— Кро-ой!..
Над тайгой зарево. Над городами таежные сполохи.
Не сиянье полярное — тайга горит. Не на льдинах белые медведи — мужики-лыжники, душегубы-охотники.
Эх, и голубые же снега, голубые, запашистые.
Нет, я иду, иду в снегах, пошел!
Любовь моя, радость неутомимая!
Эх, душа моя — кошева на повороте! А ковры туркестанские — губы.
Ковры снега мутят. Кошева на раскате. На пятнадцать верст лошадиный храп!
Так любите, люди, так!..
Плескалась по горнице мокрыми коричневыми ладонями бабка-повитуха Терентьевна. И вытаскивала из углов одной ей ведомые тряпицы.
Велеречит слова, ей нужные:
— А ты, муженек, в передний угол иди, крестись, чтоб лбу больно было… Роды тоды будут легки, как пух.
Стонала Настасья Максимовна.
Жарко в горнице, как в бане, а выскочить нельзя.
— Мамонька-а!.. темечко-о!.. Бабонька! Бо-ольно!
Оловянный у старухи глаз, бельмовый, наводит его на роженицу.
— Кричи швырче — пройдет!.. Я как рожала-то, чуть потолок криком не разорвала. Кричи!
Вышел ребенок. Будто перенявши у матери крик, полетел им по комнатам, криком тонким и белым:
— Ы-ы-и-и-и!..
— Уйди, Листрат, на двор пойди, передохни. А как в грудях заноет — приди. Исстари так!
Юбка у Терентьевны как стог, а голос — травинка.
— Крепка у те баба-то, будто блин съесть, родила.
В воротах мечется зеленый тулуп, шапка под тулупом высокая — колокольня. А голос двери шевелит:
— К тебе, ча-адо, Калистра-ат Ефимыч!.. Грехами и муками!..
Пробил тулупом сугроб в воротах, рукавами трясет.
— Страданьями и наказаньями в логово разбойничье принесло меня!
Растет из воротника зеленый попов волос, сел на приступочку, вздохнул:
— Аки сына блудного в дом не пускаешь?
— Баба рожает, отец Сидор.
Запахнул поп Исидор тулуп, снег стряхнул.
— Тогда сам не пойду!.. Талицу-то спалили, слышал?
— Знаю. Семена не видал?
— Не видал, чадо. Може, убили, а може, сам убился. Мне-то куда? Церковь сожгли, ульи у меня сгорели… Думал, на заимке-то ограбят, домой привез… Мед-то горел — за-апах… чистс поляна…
— Все сгорело?
— Как бумага, и золы нету. В город мне бежать нельзя.
— А ты беги.
— Скажут — беженец. Деревенски мужики поймают, повесят. У вас тут места не найдется?
— Живи.
— Не служите?
— Чево?
— Обедню, скажем, вечерю. Аль требы каки?
— Не надо.
— Ну-у!.. Поди, и дите крестить не будешь?
— Буду.
— Закон!.. А жалованье как? Не полагается, поди, уставов нету… А я на доходах могу!..
— Живи.
— А как церкви думаете строить? Поди, так и отменят стройки. Стары-то сгорят…
Ходил поп Исидор по заимке день и два.
Гнали табуны, пойманные на еланях. Шел скот худой, одичалый, на людей смотрел как на волков. А погонщики были тоже тощие, как волки весной.
Крестился под тулупом поп Исидор, прижимался к амбарам и был весь точно копна старого мха.
Уходил в землянку, зажигал жирницу и читал, не глядя в листы, требник. Голос у него был как у поднявшегося роя пчел.
А волости требовали людей из штаба. Никитин словно прирос к столу, и, глядя на него, казалось восстание — ворохом бумаг, поднятых ветром.
— Поезжай, — говорил он Калистрату Ефимычу. — Я здесь. Я вижу…
Неслась оснеженными полями алая ковровая кошева.
От темных изб не отчищали снега — чтоб не заметно поселков. И были поселки как сугробы, а дороги как звериные тропы.
Спал в логовах медведь, спали горы. В избах — сонные, мягкие лица.
Много было в этом году ребят, и все ребятишки не были такими, как Васька, Листратов Васька.
А Васька, мигая теплым личиком, похожим на розовую каплю, сосал большие и круглые груди.
И небо сосало из белой зимней груди голубой дым. Говорил попу Исидору Калистрат Ефимыч:
— Оглянуться некогда, несет, как лист в бурю. Густо овчинами вздыхал поп:
— Куда бы мне уйти, чтоб пчел водить можно было?..
XL
С бубенцами пронесся рыжебородый Наумыч. Вбежал в присутствие — борода плавит снег, глаза плавят куржак на бровях.
— Листрат Ефимыч, сына твово Семена пымали с белыми.
— Иде?
— Под Воробьевской в роте ефрейтовал. Как есь весь наш отряд постановил — убили твово сына, Мит-рия, кончили, назначить в вознаграждеиве Семена командером своднова отряда.
— Ну и ладно!
— Надо тебе ево?
— Семена-то? Не надо, — ответил Калистрат Ефимыч.
Сел в кошеву Калистрат Ефимыч, взглянул на солнце — молодое, играет.
