Сбирались киргизы к юрте шамана.
Били плетьми лошадей, чтоб метались они. Пускали жеребцов к кобылицам, чтоб ржали они. Тянули за арканы телят к матерям.
Спрашивал офицер Миронов:
— Что за шум в ауле?
Отвечали люди:
— Киргизы радуются, выбирают лошадей, хочут с чиновниками вместе воевать.
Спрашивал Миронов:
— Кумыс есть?
Подавали кумыс и мясо баранье, и баурсаки, и урюк, и кишмиш.
— Кушай, урус — капитан-начальник…
Сказал Апо:
— Достать зеленые травы, цепкие, как масло, и укутать ими новых богов. И зарезать нового барана. И на камне Копай развести костер.
Поднял ковш, тяжелый, русский бубен, бил в него табызом шаманским. Вокруг костра шел и пел:
— Э-эй!.. Ушел Койонок-дух с Абаканских гор, и пути его занесло снегом. И льды заросли за ним, спит Койонок-дух, не знаю где! Э-эй!..
Стоят вокруг костра блестящие новые боги, держат их киргизы на руках. Потные руки, бешметы потные, аракчины скинули, кричат:
— Помогай, русский бог, помогай!..
Берет кусок мяса шаман Апо, трясет им в дыму — красном и липком, как мясо. В бубен русский бьет, поет:
— Э-эй, русские боги, хорошие боги, помогайте киргизам! У киргизов много скота: баранов, кобылиц… Сколько мы будем жертв приносить, киргизы не скупые!
— Помогайте, боги в тяжелых халатах!..
У ваших шаманов тяжелые бешметы, прыгают они плохо, мы будем костры вам жечь — полтайги, из священного кедрового дерева. Э-эй… Помогайте, боги!
Вынимает книжку из-за пазухи шаман, в дыму ныряет книжка. Бьет в бубен, пляшет шаман, кричит:
— О-о-ё-ё!.. боги русские, веселые, как водка, боги!.. Толстые, скучные слова вас сгоняют, в руке тяжело их держать. Я буду кричать вам слова легкие и приятные, как кумыс!
— Во-от!.. Бросаю плетку твоих шаманов в огонь, я буду говорить с вами ласково — вы боги богатые, у русских избаловались!..
— Надо богов умилостивить, надо богам жертвы!.. Камень Копай над озером — розовый и легкий.
Шаман на нем, киргизы на нем. Пляшет шаман, в пене руки.
И боги новые в травах укутаны, на руках трясутся — трусят, тоже в пене розовато-зеленой.
Бьет в бубен шаман, кричит:
— Э-э-эй, отзовитесь, пустите шамана с вами говорить, помогайте!
Бьются в пене сердца, бьются боги, скала, озеро под ней — бьется. Скот в ауле, юрты — все кричат:
— Помогите-е!!
XXXIV
Рыжебородый Наумыч обивал кошмами верх телеги.
У потухших костров, завернувшись в тулупы, спали мужики. Телеги вздернули оглобли, и в зеленовато-желтом сумраке, казалось, рос по котловине прямоствольный тальник.
А были в котловине пески да прижухлые травы, мелкие, как песок. И еще озеро в камышах и солнцах, похожих на плиты соли.
Пришел с осмотра лагеря Никитин, одна щека была у него перевязана — болели зубы.
Наумыч сказал:
— Привезем мы вас к самой борьбе, скажем для виду-то — болящие, али что… коли спросят.
Никитин спросил:
— Оружие привезли?
Наумыч почесал молотком бок.
— Оружью?.. Ты ведь, баял, не привозить.
— Не нужно.
— Значит, не привезли. Дисциплина! Они тоже понимают!..
Калистрат Ефимыч отозвался с телеги:
— Привезли. Ты ему, Микитин, не верь.
— А ты укажи, — разозленно крикнул Наумыч, — нет, ты укажи, где оно?..
— Найдешь у вас…
— Ну, и молчи!.. Раз твое дело молчать! Я штаб, я отвечаю, понял?
Полдень закружился сухой, желтолицый, яркий.
Яркие отделились от юрт офицеры. Загарцевали в лисьих малахаях баи на иноходцах. Гикали джигиты.
Сказал Калистрат Ефимыч:
— Байга!
И, отгибая кошму, как будто радостно отозвался Никитин:
— Байга!
Песни на поляне желтые, как масло. Люди на земле — липкие, блестящие листья. С одной стороны — киргизы, с другой — новоселы.
Желтая шелковая нить песка перед ними. Лошади дышат торопливо. Тяжел, густ человеческий пот. Ржут телеги, ржут люди; вся земля — пески ржут.
Пыль над поляной, над розовым озером.
Подвезли телегу к поляне. Мокрый, с мокрой фуражкой, тискался Наумыч, кричал:
— Не жми! Не жми! Тут болящие-е!..
Хохотали мужики.
Офицер выехал на середину поляны и, пригибаясь к луке, говорил сбивчиво и волнуясь о дружинах Святого Креста, отрядах Зеленого знамени, о защите отечества.
Вороная лошадь играла мускулами. Наумыч сказал:
— Ладный конь!.. Надо приметить!..
Джигит выехал с бараном через седло и понесся. С гиканьем догоняли и рвали барана джигиты.
— Кто вырвет — выиграл, — сказал Наумыч в телегу.
Густо пахнущей тайгой стояли мужики, и ни один не выбежал на поляну. Только, как ветер листьями, шевелил мчавшийся джигит волосатые веки мужиков.
— Наших нет? Не догоняют? — спросил Никитин.
— Борьбы ждут. Ето все так… зря…
Голоспинные киргизята гнались вперегон на коротконогих лошаденках. Киргизы загикали:
— Ей! Ей!
Но так же, колыхаясь глазами, тесно стояли мужики.
Киргизы взглянули на темные пласты их тел, на неподвижную шерсть бород и, замолчав, сдвинулись.
Пахло кислой кошмой в телеге, глядеть в щель нужно через Никитина. Нельзя было охватить все поле, наполненное людьми.
Калистрат Ефимыч сказал:
— Жарко.
Точно пронизывая кошму длинными коричневыми от табака пальцами, отвечал в щель Никитин:
— Нет. По-моему, прохладно.,
Подходили, подъезжали еще.
Не пески, не земля дышит — люди в овчинах, в азямах, на телегах, на лошадях. Гнется, вглубь уходит земля — темнеет. Только блещет над ними озеро, камень — скала священная — Копай.
Говорит аксакалам шаман Апо:
— Душно мне. Все внутри как плесень. Зачем жмутся и молчат русские? Зачем они не веселятся, не играют?
Отвечали аксакалы:
— Ничего. Русские сразу веселиться не умеют. Русские хотят видеть борьбу.
Говорят баи:
— Где батырь Докай? Пусть готовится.
Сказал Калистрат Ефимыч:
— Тяжело тут в телеге-то, парень! Только и видно, что гриву, хвост али спину киргизскую… Надо на волю.
Через кошму кричал рыжебородый Наумыч:
— Ничево. Сиди, штаб. Это не антиресно все, счас бороться будут.
И борода его над телегами — как желтый флаг,
Дышат хлебом — пьяным запахом мужики. Небо хмельное, играет над поляной. Лица хмельные, волосатые, как кустарники.
— Дава-ай!..
— Кузьма-а!..
— Борись!
Говорит шаман Апо:
— Сердце у меня бьется, как священный бубен. Не отдадут кабинетские земли русские.
Отвечают джатачники:
— Не надо нам земли. Пусть баи ведут нас в Китай… Не хотим мы воевать!..
Кричат джигиты на иноходцах:
— Докай идет, идет Докай, с русским хочет бороться.
Говорит шаман Апо:
— Подымите меня над арбой — хочу видеть борьбу.
XXXV
Зазвенел холм. Смотрят — подымаются длинные фургоны, зеленые. Лошади рослые и, взойдя на холм, не шелохнутся. Ждут.
Подмигнул за кошмой Наумыч:
— Немцы-колонисты!..
— Зачем они?
— Они-то, Микитин, очень просто. Приехали, значит, коли кыргызы нас бить будут — наше добро подбирать. Коли мы кыргызов — кыргызское.
Докай-борец, низенький, губы тонкие, как степное озеро, лыс, и во всю голову шрам. Кузьма над ним как бык над овцой. Вытянул руки, взял за опояску, поднял на руках, потряс и на землю — а-ат!..
Ахнули мужики:
— Э-эх!..
Охнул в телеге Калистрат Ефимыч:
— Та-ак!..
Нет, на ногах киргиз. Песок с ичига стряс. Лицо бескровное, желтое. У Кузьмы муть по лицу.
Уперся киргизский борец, заворочался в песке ногами. Забился и вытянулся на его руках в воздухе — Кузьма.
Загикали, засвистали киргизы:
— Солай! Солай!.. Айда, Докай, айда!
Рявкнула земля, запылилась. Пыль-песок на телегу Калистрата Ефимыча.
Нет, на ногах борцы. Опояски не выдержали — лопнули. Надо сменять опояски.
Рванул за опояску Кузьма, забороздил телом киргиз. Потащил его Кузьма, как таволожник из земли.
Не падает киргиз, держится.
Полощутся на поле мужики, густой пылью рев висит:
— Кузьма! Кузя, не выдавай!
— Кузя!.. Голубь!..
Свистят киргизы. Лошади ржут, арбы скрипят.
— Докай!.. Тэ-эк!.. Батырь!
— Айда, Докай!..
В пене, в крови борцы. В пене люди и лошади, В пене земля. Все борется, все гнется, все ломается… Ветер ли, люди ли, тайга ли!..
— Э-эй, Докай!..
— Ге-ей, Кузя!..
И только те — неподвижные, четырехугольные — вдали ждут на холмах, молчат. Немцы.
И еще оторвал от земли Кузьму Докай. И еще понес, тиская мясо и жилы.
Душно в телеге, жарко. Откинул полог Калистрат Ефимыч, в голос поднялся над телегой:
— Ку-узьма!.. Ва-аляй!..
Не слышно его голоса, все орут, землю рвут телеги.
— Ку-узьма-а!..
