22
Тина весь день ходила по квартире и ждала Барашкова. Сенбернар Сеня вздыхал, гулял, лежал и следил за ней круглыми темными глазами из-под приподнятых белых бровей. Мышонок Ризкин шумно потягивал носом в сторону неизвестных картонных коробок, составленных у стены, а Тина ходила целый день, как автомат. Ей не терпелось включить компьютер. Нет, она, конечно, помнила про свои обязанности – мышонок получил свой кусочек сыра, натертую морковку и блюдечко молока, сенбернар был тоже вычесан, накормлен и выгулян. Но душой Тина сегодня была не с ними. Ее манили чернота и тусклый блеск экрана монитора, серебристые бока системного блока, клавиатура с рядами букв и цифр и даже старый красно-серый коврик, на котором лежала маленькая пластмассовая мышка.
– Формой действительно похожа на тебя, – сказала Тина, поднеся «мышку» к Ризкину. Мышонок вытянул черный нос, чихнул и спрятался в угол. Компьютерная мышка не произвела на него впечатления.
«Ну, куда же делся Аркадий?» – изнывала Тина от нетерпения. Ей хотелось как можно скорее усесться за письменный стол, уже с утра привезенный отцом, и застучать по клавиатуре. Она видела, как это делали множество людей – и в кино, и в жизни, и Тине казалось, что, если она вот прямо сейчас присоединится к их компьютерному сообществу, она что-то очень важное изменит в себе самой. Просто удивительно, почему она так долго молчала о своем желании сесть за компьютер? Она даже попробовала постучать по неподключенной панели клавиатуры, но удовольствия от этого не получила.
«А смогу ли я?» – думала она и сама же себя успокаивала. Не может быть, чтобы печатать на компьютере было сложнее, чем играть на рояле. А за роялем, вернее за пианино, Тина провела минимум восемь лет в детстве. Она посмотрела на свои пальцы. Странно подумать, что вот эти самые руки легко играли когда-то очень сложные произведения – ей казалось, что, сядь она сейчас к инструменту, не в состоянии будет сыграть даже гамму.
А раньше ведь она еще и пела! Теперь это казалось Тине просто анекдотом. Она попробовала голос – взяла две ноты. Опять всплыли в памяти экзотические птицы в золоченом вольере, краснорожий толстяк в белой манишке за роялем, жующие рты зрителей. Фу! Никогда она больше не будет петь.
Вот, наконец, долгожданный звонок. Это Аркадий! Она побежала к двери, перепрыгнув через лежащего на проходе Сеню. Она еще может прыгать? Умора. И как это она не запнулась?
Почему не слушаются пальцы, крутящие замок?
– Аркадий?
По тому, как он стоял, что-то пожевывая губами и не смотря ей в глаза, она поняла – компьютера сегодня не будет. И тут же мелькнула мысль: «Боже, она совсем забыла, что накануне они ждали Ашота!»
– Случилось что-нибудь?
– Случилось.
Она втянула Аркадия в квартиру:
– Что?
Он вошел, расстегнул плащ и, не снимая его, устало сел прямо в коридоре на тумбочку для обуви.
– Ну, говори же!
Он поднял на Тину измученные глаза:
– Гражданин Оганесян Ашот Гургенович, прилетевший вчера утром из Америки, вторые сутки не приходит в сознание у нас в хирургии после операции по поводу ножевого ранения грудной клетки с ранением легкого, кровотечением в плевральную полость со значительной кровопотерей. Кроме того, у него еще травма головы и глаза. – Барашков сжал кулак и грохнул по стене коридора так, что дрогнуло зеркало, висевшее на противоположной стене.
– Как? – Тина прижала руку ко рту.
– Вот так, – сказал Аркадий. – Для кого-то Родина, а для кого – уродина. Очевидно, вчера вечером он шел ко мне в больницу. Был избит на улице какими-то подонками. Возможно, с целью ограбления. Доставлен случайным прохожим. При поступлении был еще в сознании. Прооперирован экстренно ночью. Но в сознание до сих пор не приходит. И совершенно нет ясности, отчего он, собственно, не приходит в это сознание. То ли от шока, то ли от черепно-мозговой травмы.
– А МРТ головы сделали? – спросила Тина.
– Когда я уезжал, еще нет.
Тина потерла себе лоб.
– Я к нему должна поехать. И почему ты здесь, а не около Ашота? Ты должен был бы мне позвонить…
– Там есть второй врач.
– Он может не справиться. Я сейчас оденусь. Ты меня отвезешь?
Барашков подумал.
– А ты уверена, что сможешь пробыть на ногах всю ночь?
– Конечно! – легко сказала Тина и побежала одеваться. – День да ночь, сутки прочь. Вспомни, как мы в реанимации работали. Нам не привыкать.
– Ну, собирайся, – решил Аркадий. – Я тебя отвезу, вернусь домой, посплю хоть часа четыре и тоже приеду.
– Хорошо.
– Можно я пока попью чего-нибудь горячего?
– Всё на кухне! Делай там, что хочешь.
«Ей, наверное, необходимо ухаживать за кем-нибудь, – думал Барашков, размешивая в чашке растворимый кофе. – Откуда в ней взялся этот комплекс, что она больше никогда не сможет работать врачом?» Он краем глаза наблюдал, как Тина прошла в ванную комнату, как вышла оттуда уже одетая, энергичная и подкрашенная.
– Поехали! – сказала она.
– Тина, – он вспомнил о компьютере, – тогда попозже с компьютером разберемся?
– Конечно, – сказала она. – Едем быстрее.
– Тогда вот возьми на всякий случай, – Аркадий достал из-за пазухи свернутую вдоль тетрадку.
– Что это?
– Мои записи. Я, когда сам учился работать на компьютере, записывал каждое действие – куда пальцем ткнуть. Как обезьяна. Может, тебе пригодится.
– Молодец! – сказала Тина. – Зачтется тебе за все твои добрые дела! – И сбежали пешком вниз по лестнице, и покатили по ночной Москве тем же самым маршрутом, каким когда-то Барашков на «Скорой» вез саму Тину[2].
«Жизнь идет, и как в ней все меняется… – думал Аркадий, встраиваясь в поток машин на Садовом кольце. – Дорога одна и та же, но какие разные идут по ней пути… Тогда я вез Тину, сейчас мы едем к Ашоту…» Ему пришла в голову мысль, что очередь – за ним, но эта мысль его не испугала. «Ничего… как-нибудь. Бог не выдаст, свинья не съест. Живы будем – не помрем». Огни идущих спереди машин слились в темноте перед ним в огненное кольцо. «А все-таки жизнь прекрасна, – подумал он. – И надо жить и наслаждаться жизнью».
* * *
Ашот действительно лежал один в палате интенсивной терапии. Вообще-то он не должен был находиться там в одиночестве, но дежурного врача срочно вызвали в другое отделение, а медсестра вышла «на минутку». «Минутка» продолжалась уже полчаса, но у девушки самой ужасно разболелась голова, и она оставила свой пост в поисках сочувствия и таблетки анальгина. Таблетка нашлась в ее собственном кармане, а сочувствие пришло в лице очень симпатичного парня, прооперированного четырьмя днями ранее по поводу банальнейшего аппендицита. Парень уже довольно быстро ходил, слегка согнувшись вправо, и вполне мог поддерживать занимательную беседу. Худой, смуглый, небритый дядька, каким казался молоденькой медсестре Ашот, был ей совершенно безразличен, в отличие от хоть и кособокого, но разговорчивого сверстника, поэтому медсестре было гораздо приятнее по всякому удобному случаю высовываться в коридор, чем находиться на своем рабочем месте в палате у Ашота. «Чего там сидеть без толку? – думала медсестра. – Лежит себе больной и лежит. Аппарат за него дышит, моча в бутылочку собирается, лекарства из капельницы капают. Все остальное от нее не зависит. Если так, не отходя, все дежурство за столиком сидеть, можно и с ума сойти». А медсестра сходить с ума не собиралась. Впрочем, Ашоту, не понимающему и не видящему, что происходит вокруг него, это все было безразлично. Всем казалось, что он пребывает без сознания в каком-то особом пространстве между жизнью и смертью, на медицинском языке называемом комой, но на самом деле то состояние, в котором он пребывал, правильнее было бы назвать очень глубоким сном. Сном без возможности проснуться. Он находился в этом сне уже вторые сутки и заново как бы проживал в нем некий отрезок своей жизни.
