Крестьяне брались в армию на 25 лет, т.е. практически пожизненно. Кроме этого, система муштры, сохранившаяся в армии со времен Павла I, была еще более усилена, превращая солдата в бездумную «живую машину со штыком»[56]. Зато на войне, отмечал Р. Фадеев, неприятель мог осилить русскую армию, «если ему удавалось, но никогда не мог ее рассеять, как не раз случалось с другими европейскими войсками; наши полки, на три четверти истребленные, все-таки не рассыпались»{689}.

Внутри страны «социальный эффект был (так же) налицо, — отмечает историк О. Соколов, — рекрут, оказавшийся в армии, отныне не чувствовал никакой связи с крестьянской массой, из которой он только что вышел». Вот что писал по этому поводу в 1809 г. И. Долгорукий, владимирский генерал-губернатор: «Мужик ничего так не боится, как солдата… Рекрут, вчера взятый в службу, уже назавтра обходится со своим братом мужиком как со злодеем»{690}. Французский офицер Польтр указывал на ту же закономерность: «Рекрут, видя, что у него нет способа избежать перехода в новое состояние, внезапно меняет свои чувства. Он забывает своих родителей, все, что связывает его с местом рождения. Если офицер, командующий отрядом, прикажет рекруту поджечь собственную деревню, он сделает это»{691}.

Другая причина отказа от реформ, по-видимому, могла крыться в том, что с противоположной стороны против либеральных проектов Александра I активно выступали влиятельные представители консервативных кругов высшего дворянства, которые уже неоднократно демонстрировали свои интересы и силу. Если учесть, что инструментом «прямой демократии» в то время была гвардия, чьей жертвой стали отец (Павел I) и дед (Петр III), Александра I, то последний не мог не считаться с нею.

Вместе с тем война 1812 г. привела к распространению и либеральных идей среди молодежи из того же высшего дворянства, ободренного успешными конституционными революциями 1820–1821 гг. в Испании, Неаполе, Португалии, Пьемонте, Греции. По словам Ф. Достоевского, в этот период «цивилизация в первый раз ощутилась нами как жизнь, а не как прихотливый прививок… мы только что начали чувствовать себя европейцами и поняли, что тоже должны войти в общечеловеческую жизнь»{692}. Именно эта молодежь создаст многочисленные тайные общества. И с этой стороны ощущалась еще одна вполне реальная угроза планомерному осуществлению реформ.

События не заставят себя ждать. Восстание начнется в декабре 1825 г. сразу после неожиданной смерти Александра I: войска выйдут на площадь и будут стоять, пока их не расстреляют картечью. Причиной этого «стоицизма» явилась толпа возбужденной черни в десятки тысяч человек, окружившая площадь: декабристам их выступление виделось как конституционно-дворцовый переворот, но ни в коем случае — как народная революция[57].

Эхо этого восстания отразится на всем правлении следующего императора. О восшедшем на престол Николае I историк С. Соловьев писал: «Это была воплощенная реакция всему, что шевелилось в Европе… Деспот по природе, имевший инстинктивное отвращение от всякого движения»{693}. Тем не менее, во времена Николая I работа над проектами отмены крепостного права не прекращалась, для этого был создан даже целый ряд секретных комиссий. Наибольшую известность и частичную реализацию получили проекты П. Киселева[58]. Однако даже эти робкие попытки смягчения крепостного права встречали жесткое и непримиримое сопротивление помещиков{694}.

Сам Николай I объяснял свое отношение к проблеме на заседании Государственного Совета в 1842 г.: «Нет сомнения, что крепостное право в нынешнем его у нас положении есть зло для всех ощутительное и очевидное; но прикасаться к оному теперь было бы злом, конечно, еще более гибельным»{695}. Проблема, считал М. Погодин, заключалась в том, что «вопрос о крепостном праве тесно связан с вопросом о самодержавии… Это две параллельные силы, кои развивались вместе. У того и другого одно историческое начало; законность их одинакова… Крепостное право существует, каково бы ни было, а нарушение его повлечет за собою неудовольствие дворянского сословия, которое будет искать себе вознаграждения где-нибудь, а искать негде, кроме области самодержавия…»{696}

По мнению А. де Кюстина, Николая I от отмены крепостного права сдерживал страх не перед дворянством, а перед опасностью погружения России в анархию «крестьянской революции»: «Дать этим людям (крестьянам) свободу внезапно — все равно что разжечь костер, пламя которого немедля охватит всю страну», — предупреждал Кюстин{697}. Очевидно, французский писатель исходил из недавнего опыта своей собственной страны. Ведь «крестьянские революции» были неотъемлемым атрибутом всех буржуазных революций в Европе, на многие годы, а то и десятилетия погружая их страны в кровавый хаос.

Но главная проблема заключалась в отсутствии в России в достаточном количестве того класса нарождающейся буржуазии, которая вела за собой реформы на Западе. И это делало невозможным осуществление буржуазной революции в России по европейскому образцу. Что ожидало Россию в случае отхода от феодализма в этих условиях, предупреждал А. Герцен: «Освобождение крестьян сопряжено с освобождением земли; что <…> в свою очередь является началом социальной революции»{698}.

Но в России в то время не было и достаточного количества образованных, организованных левых сил, которые смогли бы направить эту социальную революцию в какое-то созидательное русло. Поэтому ее итог, пожалуй, наиболее точно предсказывал Б. Чичерин: «расшатайте здание во всех его концах под предлогом последовательного развития начал, тогда исчезнет последняя возможность справиться с бродячими стихиями и установить какой-нибудь порядок: тогда нет предела произволу и случайностям…»{699} И это была уже угроза не самодержавию, а всей русской цивилизации. Не случайно Николай I, по словам А. Тютчевой, «считал себя призванным подавить революцию. Ее он преследовал всегда и во всех видах»{700}.

Отмену крепостного права, помимо страхов самодержавного государя и воли всемогущего высшего дворянства, сдерживали и еще гораздо более могущественные силы, существовавшие в России. Именно о них говорил М. Сперанский, указывая, что крепостное право в России могло быть отменено лишь постепенно и только тогда, когда «по мере роста населения возвышается цена на землю, умножается количество рук, умеряется цена вольных работ и принуждение теряет свое преимущество»{701}.

В 1830 г. Н. Муравьев, в своем примечании к русскому изданию книги А. Тэра «Основания рационального сельского хозяйства», добавит: «Работа наемными людьми в России, будет самым неосновательным и разорительным предприятием, доколе цена хлеба не возвысится, цена наемных работников не уменьшится и число их не увеличится… В России нет другого средства производить полевые работы, как оседлыми крестьянами»{702}. Низкая цена хлеба и высокая цена труда не давали той нормы прибыли, прибавочной стоимости, которая обеспечила бы возможность организации капиталистического хозяйства.

Рабство, крепостное право и вообще принудительный труд экономически неизбежны до тех пор, пока стоимость рабочей силы выше стоимости обслуживаемого ею совокупного капитала. Чем выше стоимость труда относительно капитала, тем выше будет степень принуждения.

Именно низкая рентабельность сельскохозяйственного производства в России и как следствие невозможность осуществить первоначальное накопление капиталов для становления капитализма, предопределяли объективную невозможность отмены крепостного права. Для такой крестьянской страны, как Россия источником первоначального капитала, утверждал М. Покровский, могли быть только цены на хлеб: «Низкие хлебные цены были лучшим оплотом крепостного права, нежели всяческие “крепостнические вожделения” людей, власть имеющих»{703}. Сельское хозяйство, пояснял М. Покровский, «при данном уровне хлебных цен давало слишком мало денег, чтобы помещик имел какое-нибудь побуждение перейти от барщины к найму — от дарового труда к покупному»{704}. Отсутствие спроса на продукцию сельского хозяйства консервировало его архаичную, пребывавшую почти в первобытном виде, организацию{705}. Отмена крепостного права России, по мнению М. Покровского, стала возможной только с ростом цен на хлеб на европейских рынках.

Выходом из тупика могло бы стать усиление эксплуатации крестьянина за счет превращения его в наемного батрака, как в Европе. Действительно, «если бы крестьяне в этой борьбе пали, обезземелились, превратились в кнехтов, то могла бы создаться какая-нибудь прочная форма батрацкого хозяйства, но, — отмечал А. Энгельгардт, — этого не произошло — падают, напротив, помещичьи хозяйства»{706}. Причина этого, по словам А. Энгельгардта заключалась в том, что «организация капиталистического хозяйства в деревне, когда работы проводят безземельные батраки невозможна из-за низких цен на хлеб и сильных колебаний урожайности год от года, а так же из-за высокой сезонности работ. Хозяин каждый год просто не может заработать достаточно, что бы оплатить годовой труд батрака»{707}.

1 ... 33 34 35 36 37 38 39 40 41 ... 77

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Капитал Российской империи. Практика политической экономии - В. Галин бесплатно.

Похожие на Капитал Российской империи. Практика политической экономии - В. Галин книги

Оставить комментарий