Временами, подчиняясь своим собственным циклам, какая-нибудь из этих сторон духовной жизни начинает посягать на исключительную роль в судьбах общества, принижать и третировать другую сторону. В такие периоды страдает обычно и наука и нравственность. Научная нива пустеет, зарастает сорняком. Но потом, как оно есть и в супружестве, наступают неизбежные выяснения отношений. Тогда те, кто делает упор на науку, и те, кто на нравственность, будто между ними ничего и не было, здороваются, садятся за стол, чтоб с невозможной вчера еще снисходительностью прояснить свои позиции. Такие примирения свершаются силой мудрости. Она, как старшая, берет за руки и сводит тех, кому надлежит ради общего блага быть вместе, воедино, невзирая на различия характеров и установок. Редкостная удача наблюдать сцену обретения взаимности. Это все равно что воочию видеть мудрость за ее деликатной работой. Воспользуемся представившимся случаем. Я приведу отрывки обсуждения, состоявшегося в редакции журнала «Вопросы философии» на тему «Наука, этика, гуманизм».
— …Осознание того, что науки имеют единую основу, единое устремление, сопровождается еще и тем, что можно было бы назвать социологизацией естествознания. Это одна из характернейших особенностей нашего времени, и мы, философы, видим свою задачу в том, чтобы развивать стремление ученых-естествоиспытателей обсуждать социальную проблематику, которая начинает во все большей степени определять само мышление современных естествоиспытателей, — говорил, открывая заседание «круглого стола», профессор И. Т. Фролов.
Професор Второго мединститута А. А. Малиновский согласился, что этические моменты увеличивают эффективность науки… Крупные ученые, как правило, были очень добрыми, высокоэтичными людьми. Этому есть объяснение: «Для широты обобщений естественнику и, может быть, обществоведу — но не математику и изобретателю — очень важно обладать способностью встать на чужую точку зрения. Для этого надо уметь вчувствоваться в другого человека, не ощущать априори антагонизма по отношению к нему, а это связано с добротой…»
…Приятная зависимость. Смущает, однако, выпадание из нее математика и многострадального изобретателя. Математика — по крайней мере теоретически — есть корень научного мышления, его оселок. И если математик выпадает из правила, не значит ли это, что само правило мнимое или в лучшем случае временное?
— Я напомнил бы то место из платоновского «Федона», — заметил член-корреспондент АН СССР философ Т. И. Ойзерман, — где говорится, что жизнь без исследований бессмысленна. Таким образом, мы видим, что за две тысячи лет до нашего времени появился тип человека, для которого высшим благом является не нажива, а интеллектуальный поиск. Это было переворотом и в этике… В этом смысле ученые были провозвестниками новой морали: к ней их приводил сам способ производства знания…
Заметим, что в «платонические» времена пьедесталом научного альтруизма были согнутые спины невольников. Но это не меняет дела: ведь другие рабовладельцы использовали свой обеспеченный досуг не ради возвышенного, а занимались обыденными делами и излишествовали. О, мы всей душой хотим верить, что сам способ производства знаний нравствен. Но разве в жизни он «сам»? И разве тот, кого он приводит к морали, — «сам»? А жена, а теща, а домоуправ? «Он знал, что вертится земля, но у него была семья»…
Член-корреспондент АН СССР М. В. Волькенштейн определенно признает связь науки с этикой. Истина, говорит он, уже есть этическая категория. Наука и искусство едины. Вне поисков истины нет ни того, ни другого. И этика, конечно, неразрывно связана с эстетикой… И с эстетикой мы встречаемся в поисках гармонии в науке и опять же в поисках истины, потому что правда эстетична, а ложь антиэстетична по существу. И нет красоты вне истины. Французы говорят, что отсутствие вкуса ведет к преступлению.
…Когда дух исканий рассматривается отдельно от искателя, все хорошо. Но стоит представить науку галереей портретов, и начинается путаница. Среди добытчиков истины вон тот уж точно без вкуса, а эти навсегда запятнаны трусливым отступничеством, будь хоть они и заслуженно лауреаты Нобелевской премии, — как о том писал М. Волькенштейн, называя Штарка и Ленарда — главарей «арийской физики» в третьем рейхе[8]. (Можно назвать и некоторых других.) Поди тут отдели красоту от лжи!
— Изучение личных и общественных стимулов развития науки в настоящее время стимулировано недостаточно, — констатирует академик В. М. Кедров, — а между тем это и есть этический аспект науки, открывающий объективную истину.
Обращаясь к лекции Фарадея «Наблюдения над умственным воспитанием», прочитанной им перед Его королевским высочеством принцем-консортом и членами Королевского института сто двадцать пять лет назад, и подчеркнув поразительную современность рассуждений лектора, академик Б. М. Понтекорво приводит, в честности, следующее: «После многих строгих и тщательных проверок как теоретических, так и экспериментальных, они (законы природы) были сформулированы в определенных выражениях и заслужили нашу веру в них и наше доверие. Тем не менее мы проверяем их изо дня в день. Мы не заинтересованы в их сохранении, если они скажутся ложными… Однако эти законы часто отбрасываются в сторону как не имеющие ценности или авторитета людьми, не осознающими свое невежество». Научный подвиг, развивает эту мысль Б. М. Понтекорво, это прежде всего определенный стиль деятельности человека, обладающего разумом, то есть способностью отличать доказанное от ложного, это то, что можно назвать «достоинством» и «ответственностью» ученого в его общении с внешним миром. Идея научного гуманизма пронизывает все виды человеческой деятельности.
— На деле единство научной истины и общественного блага осуществляется не так гладко, — круто повернул тему член-корреспондент Академии художеств СССР М. А. Лифшиц. — Вы помните, что Леонардо, этот гений человечности и научного знания, был изобретателем остроумных по своей конструкции орудий для истребления людей. Таким он был как человек науки, исследователь, экспериментатор. Немало написано об этом противоречии его загадочной натуры, но такие черты (своего рода демонизм знания) присущи многим деятелям эпохи Ренессанса. — М. А. Лифшиц напоминает о том, что Кардано был авантюристом, а Макиавелли — учителем бессовестной политики, и заключает: — Несомненно, что дух познания, не знающего границ, родившийся в это время, имел известной оттенок аморализма. Высшее развитие науки, — наступает ученый, — падает на те времена, когда исследование природы и его применение, часто сомнительное в моральном отношении, не совпадают непосредственно в одном лице… С нравственной точки зрения — тем хуже. Между расщеплением атома и Хиросимой — расстояние громадное… Коллективный гений пауки оказался способен на «злодейство»… Прежняя история была прогрессом на черепах. Это относится, увы, и к прогрессу науки. Можно, конечно, сказать, что сама по себе наука чиста и только применение ее общественными силами бывает негуманным. Но такое утверждение в известном смысле абстрактно.
Очень часто приходится слышать, — подытоживает суровый счет М. Л. Лифшиц, — что развитие науки нельзя ограничивать. Мне кажется, что эта формула носит слишком общий характер. Вполне возможны международные соглашения, запрещающие исследования в области отравляющих веществ, опыты над человеческой психикой и т. п. Я не говорю уже об ограничении технологии, грозящей окончательным истощением природных ресурсов и разрушением окружающей среды…
Лишь один из участников этого блестящего диспута — академик В. Л. Энгсльгардт не уклонился ни на шаг в сторону от тезиса, что наука это наука, а этика это этика… Наука не создает этических ценностей… «Наука создает одну ценность — знание. Вопрос о нейтральности науки как процесса познания, поиска истины, по-видимому, является бесспорным. Наука, пока она ограничивается описательным изучением законов природы, не имеет моральных и этических качеств… Я не вижу ни одной опасности, которую нельзя было бы предотвратить… Если говорить о добре и зле, прилагая это к научному знанию, то я не вижу ни одного аспекта научного знания, который мог бы принести вред».
Опять же, чтобы принять эту прекрасную точку зрения, надо возвыситься до отождествления познания истины с ней самой. А как это сделать? Это чрезвычайно трудная задача для рядового воображения. Ему тотчас является, скажем, такое препятствие: ведь можно взять да запретить (не рекомендовать) познавать нечто. Хотя бы временно, но строго. Или напротив — заставить познавать, что сочтут нужным. Но истину ни разрешить, ни запретить, с точки зрения рядового воображения, нельзя.
