Ее стали душить рыдания. А его рука, обнимающая жену, была холодна, дрожала и нисколько не успокаивала.
— Успокойся, — пробормотал он, — все хорошо, Лу.
Позже, когда жена укладывала Бет спать, Скотт, стоя в темной гостиной, смотрел в окно на проезжающие мимо машины. Кроме шепота, доносящегося из спальни, во всей квартире не было слышно ни звука. Машины проносились мимо дома, шурша шинами по асфальту, сигналя, шаря в темноте по тротуару лучами фар.
Он вспомнил свое прошение о выдаче денег по страховке. Это было только частью плана, который они собирались реализовать, переехав на восток. Для начала следовало поработать в фирме брата, потом попробовать получить ссуду в военном ведомстве, для того чтобы стать компаньоном Марти и тогда уже заработать на жизнь, отложить денег на медицинскую страховку, открыть счет в банке, приобрести недорогую, но приличную машину, приодеться и в конце концов купить дом — иными словами, оградить заботами от треволнений мира семью и себя.
И вот на тебе, весь план рушится. Приключившаяся беда грозит и вовсе развеять их мечты…
* * *
Скотт не знал, когда точно в голове у него возник этот мучительный вопрос. Но с какого-то момента он неотступно напоминал о себе снова и снова. С бьющимся, готовым разорваться в ледяном заточении сердцем беглец смотрел застывшим взглядом на свои поднятые руки с растопыренными пальцами.
Сколько же ему еще осталось уменьшаться и жить?
* * *
Воды для питья у него было достаточно. В днище бака, стоявшего рядом с электрическим насосом, была маленькая трещина: через нее по капле просачивалась влага. Под эту трещину Скотт подставил наперсток, найденный им однажды в швейной коробке, которая хранилась в большой картонке под обогревателем. Наперсток был постоянно полон до краев кристально чистой колодезной водой.
Проблема заключалась в том, что у Скотта закончилась еда. От четвертинки черствого хлеба, которой он питался в последние пять недель, уже ничего не осталось. Последние крошки он доел нынче вечером, запив скудный ужин водой. С тех пор как Скотт стал пленником погреба, хлеб и холодная вода составляли весь его рацион.
Он медленно прошел по темнеющему на исходе дня полу, направляясь к покрытой паутиной белой башне, стоявшей рядом со ступеньками, которые вели наверх, к закрытой двери погреба. Последние лучи солнца проникали в окна: одно из них находилось над принадлежавшими пауку песчаными холмами, второе — над топливным баком, третье — над штабелем бревен. Бледный свет, проходя сквозь заляпанные грязными разводами стекла, падал на цементный пол широкими серыми полосами, образуя мозаику из света и тьмы, по которой вышагивал пленник. Еще несколько минут — и погреб погрузится в холодную бездну тьмы.
Долгие часы Скотт провел, думая о том, как бы ему достать до шнурка, свисавшего над полом, чтобы, притянув его книзу и включив таким образом покрытую пылью лампочку, прогнать ужас темноты. Но дотянуться до шнурка было невозможно — тот висел в сотне футов от пола, на совершенно недосягаемой для Скотта высоте.
Скотт Кэри шел вокруг едва вырисовывавшейся в сумерках громады холодильника. Они поставили его сюда, как только въехали в дом. Неужели с тех пор прошли месяцы? Казалось, уже целая вечность.
Холодильник был старой модели, с обмоткой в металлическом цилиндре, расположенном на крышке. Рядом с цилиндром лежала открытая пачка печенья. Во всем погребе, насколько помнил Скотт, больше съестных припасов не было.
О том, что на холодильнике лежит печенье, он знал еще до того, как злоключения загнали его сюда, в погреб. Очень давно, как-то вечером, он сам оставил здесь эту пачку. Да нет, не так уж и давно это было на самом деле. Но теперь время для него течет медленнее. Кажется, будто часы существуют для нормальных людей. Для тех же, кто ростом много меньше, они превращаются в дни, в недели…
Разумеется, это была только иллюзия, но с некоторых пор его мучили тысячи иллюзий. Например, что это не он уменьшается, а мир вокруг него увеличивается или что все предметы сохраняют свою природу и назначение лишь для людей нормального роста.
Для него же — и с этим Скотт не мог решительно ничего поделать — масляный обогреватель перестал быть обогревательным прибором, но фактически превратился в гигантскую башню, в недрах которой бушевало волшебное пламя. И шланг был уже не шлангом для поливки цветов, а неподвижно дремлющей, свернувшейся в огромные ярко-красные кольца змеей. Стена в три четверти высоты погреба рядом с обогревателем стала стеной скалы; площадка, посыпанная песком, — ужасной пустыней, по барханам которой ползал не паук размером с человеческий ноготь, но ядовитый монстр ростом почти со Скотта.
Реальность стала относительной. И с каждым новым днем Скотт все больше убеждался в этом.
Через шесть дней реальность для него и вовсе перестанет существовать. Но не смерть будет тому причиной, а простое до ужаса исчезновение. Ведь когда роста в нем не останется и дюйма, можно ли будет говорить о какой-нибудь реальности?
И все же он продолжал жить.
Скотт изучающе осматривал отвесные стенки холодильника, задавая себе один и тот же вопрос: как он заберется наверх, к печенью?
От неожиданного грохота он подпрыгнул и принялся озираться. Сердце бешено забилось в груди. Но это всего-навсего вновь ожил, весь сотрясаясь, масляный обогреватель. Механизм работал с таким грохотом, что пол ходил ходуном, а ноги Скотта немели от пробегавшей по ним вибрации. Скотт с усилием сглотнул слюну. Его жизнь сродни жизни в джунглях, где каждый шорох предупреждает о притаившейся опасности.
Сумерки сгущались. В темноте опасность многократно усиливалась. И Скотт поспешил пересечь пространство погреба, ставшее едва ли не ледяным от вечерней прохлады. В халате, похожем на палатку, он весь трясся от холода. На эту немудреную одежонку ушла одна тряпочка, Скотт проделал в ней дырку для головы, а затем связал свободные по бокам концы ткани узлами. Одежда, в которой он когда-то прямо-таки свалился в погреб, лежала теперь грязной грудой рядом с водогреем. Ее Скотт носил, пока это было хоть сколько-нибудь возможно: закатывал манжеты и рукава, затягивал потуже пояс брюк — в общем, придумывал всякие ухищрения, пока вещи не превратились в мешки, стеснявшие движения. И тогда Скотт сделал для себя халат, но спастись от холода в нем можно было только под водогреем.
Его шаги сменились нервным подпрыгиванием: вдруг захотелось побыстрее сойти с чернеющего пола. Взгляд на мгновение упал на верхний край скалы — и Скотт вздрогнул всем телом: ему привиделся паук.
То, что это была всего лишь тень, он разглядел уже на бегу. И опять — с бега на нервный шаг.
«Привыкнуть к крадущемуся по пятам ужасу? — мелькнуло в голове. — Но возможно ли это?»
Вернувшись под нагреватель, Скотт надвинул на свою кровать картонную крышку и, оградив себя таким образом от возможного нападения паука, прилег отдохнуть.
Его все еще пробирала дрожь. В нос ударял едкий запах пересохшего картона, и казалось, что вот-вот наступит удушье. Но это была очередная иллюзия — иллюзия, от которой он страдал каждую ночь.
Скотт пытался заснуть. До печенья он попробует добраться завтра, когда рассветет. А может быть, и вовсе бросит любые попытки и, несмотря на все страхи, просто будет ждать, когда голод и жажда сделают то, что он не смог сделать сам, — положат конец всем его мучениям.
«Чепуха! — с остервенением подумал Скотт. — Если я до сих пор еще не смирился с роком, то теперь и подавно не соглашусь на это».
64 дюйма
Луиза вела голубой «форд» по гладкому до блеска широкому шоссе, которое, описывая дугу, вело от Куинз-бульвар к Кросс-Айленд-парку. Тишину в машине нарушал лишь шум работающего двигателя: запас ничего не значащих фраз истощился, уже когда они, вынырнув из тоннеля Мидтаун, проехали с четверть мили, а пять минут назад Скотт придушил спокойно лившуюся из приемника мелодию, яростно ткнув пальцем в блестящую кнопку выключателя.
И теперь Скотт сидел, уставившись в лобовое стекло мрачным, ничего не видящим взглядом. Его одолевали тягостные раздумья.
Подавленность свалилась на него еще задолго до того, как Луиза приехала за ним в Центр. С этим чувством он начал бороться, как только сказал врачам о своем намерении покинуть больницу. Да и если уж дело на то пошло, с того момента, когда он переступил порог Медицинского центра, с ним все чаще стали случаться совершенно выбивающие из колеи приступы раздражительности.
Страх перед бременем финансовых проблем был одной из причин таких приступов, а еще глубже в душе поселился ужас перед ожидавшей в скором будущем бедностью, если не нищетой. Каждый день, прожитый на грани нервного срыва, каждый день, не давший никаких результатов обследования, обострял раздражительность.
