Мгновенная смена кадра — и вот от сарая тяжело бегут пятеро мужчин с вилами и занесенными косами в руках, солдаты разворачиваются, и один из мужиков падает, пробитый арбалетной стрелой, но из дома вырывается низкая скрюченная фигура, в которой невозможно узнать женщину. Перекосив в крике рот, горбунья голыми руками хватает с огня котел и выплескивает варево на спину так и не успевшему застегнуться командиру. Взблескивают косы, растерявшиеся ратники падают один за другим, мужики поднимают раненого товарища, кто–то бежит к убитому старику и девочке — боже, как она похожа на Таточку! — а горбунья все пронзает вилами уже переставшие вздрагивать тела.
У него много ребят,
Все на лавочках сидят.
Все на лавочках сидят,
Кашу с маслицем едят…
Теперь все вокруг напоминает об этом: случайный отблеск на полированной поверхности, неловко сказанная фраза, даже колыбельная песня — она с тех времен, она о тех людях. Инна вдруг представила, как изнывшаяся по недоступному материнству горбунья поет племяшечке:
Кашка масленая,
Ложка крашеная.
Ложка гнется, нос трясется,
Сердце радуется.
— Не–ет! Я так не могу! Таточка спит наконец–то, а я больше не могу!
Инна быстро вышла из номера. В холле она увидела Регину. Та расположилась в кресле у мягко светящегося торшера. Окна и здесь были зашторены, хотя отгородиться от призрачного дня не удавалось. Услышав шаги, Регина спокойно подняла голову, улыбнулась.
— Ну как, Ин, все в порядке?
Инна села напротив, сжала лоб руками.
— Я все время вижу кровь, — сказала она.
— Они опять дерутся? — удивилась Регина.
— Я говорю про утро, сейчас–то вокруг спокойно, ты разве сама не видишь?
— Нет, не вижу. Мне сообщили прекрасный способ, — Регина вытащила из кармана аптечную упаковку. — Вот, пожалуйста, по полтаблетки два раза в день — и никаких неприятностей.
— Азолеум, — прочла Регина. — Им же душевнобольных лечат!
— Пусть, — коротко сказала Регина. — Главное — проглотил таблетку и не видишь всего этого безобразия. Азолеум галлюцинации снимает. Я, например, ничего сейчас не вижу, и мне хорошо.
— Это не галлюцинация, они живые, и они нас тоже видят.
— Все равно, их нет! Их даже сфотографировать нельзя, их солнце фотопленку не засвечивает! К тому же, ученые говорят, что подобных событий на Земле никогда не было. Это неправда, что мы прошлое видим, просто массовая галлюцинация или гипноз.
— Но ведь азолеум вредный. Детям его нельзя.
— Ты не ребенок! — усмехнулась Регина.
— Я про Таточку подумала, — призналась Инна. — Ее бы я от этого закрыла. А сама — не могу, я должна знать, что видит моя дочка.
— За всем не уследишь. К тому же, детей можно собрать и отвезти туда, где у этих пустыня, необитаемый остров или вообще…
— …куда–нибудь подальше, — подсказала Инна. Она поднялась из кресла и уже от дверей произнесла: — Тебе хорошо, ты умеешь жить нормально, а я такая дура — за всех болею.
В номере ничего не изменилось. Тата спала, казалось будто ее постель висит в метре над лугом, и метелки цветущего овсеца касаются сбившегося одеяла. Инна долго сидела молча, думала про необитаемый остров. Пожалуй, так действительно стоит сделать, временно, конечно, пока все не утрясется.
На столике чуть слышно вякнул аппарат. Инна, не включая экрана, сняла трубку.
— Инночка, — услышала она голос Регины, — мы с тобой в соседних номерах, заклинаю: посмотри хорошенько — никого рядом нет?
— Да нет никого, — растерянно сказала Инна. — Что ты боишься, они ничего не могут тебе сделать, ты их даже не видишь.
— Как ты не понимаешь, — жарко зашептала в трубку Регина, — я же занимаюсь своими делами, мне, например, переодеться надо, а наверняка кто–нибудь из этих спрятался поблизости и подглядывает за мной!
— Делать им больше нечего, — устало сказала Инна. — Раздевайся спокойно.
Вечером мужчины собрались на совет в томасовом доме. Был он и ниже, и теснее, но в светлой горнице большой хаты лежали на сдвинутых лавках порубленные дед Матфей и правнучка его Николь, а в темной хрипел и булькал просаженной грудью младший петеров сын — Андрон. Напуганных детей загнали в комнатенку наверху, наказав сидеть тихо. Внизу оставались лишь Ксюша, прижавшаяся к оцепеневшей матери, да Матюшка, безмятежно досапывающий в скрипучей люльке последние несиротские часы. Катерина, увидав раненного мужа обмерла, да так и сидела бесчувственная, лишь застонала один раз, словно это у нее Рада тащила из груди короткую неоперенную стрелу. Рада, которой злая судьба оставила единственную возможность: стать травницей и ведьмой, суетилась вокруг умирающего кузена, кривобокая тень птицей металась по стенам.
Остальные женщины были в светлице: Ханна и петерова Марта обряжали деда, Ева сдавленно выла над дочкой.
Пятеро мужчин сидели в темной комнате вокруг стола, на котором громоздилась нетронутая корчага с пивом. Тяжелый шел разговор, медленный, и не нужен ему был ни свет, ни пиво. Младшие: Атанас, Марк и Савел молчали, спорили Петер и Томас, оставшиеся после гибели отца ответчиками за свои семьи — за детей, невесток, внуков. Не было в доме одного Кристиана, уже два дня как угнавшего скот за топкое болото на Буреломье. Кристиан, впрочем, как неженатый, права голоса на совете еще не имел.
— Куда пойдем? — говорил Петер. — Животы без нас пограбят, дома пожгут. Хлеб посеян — как обходиться будешь? Сенокос идет, сейчас на болоте проспасаешься, чем зимой скотину кормить?
— Сена на Буреломье накосим, — отвечал Томас, запустив пятерню в неровно, пятнами поседевшую бороду.
— Осоки, что ли?
— Хоть бы и осоки. Здесь нам все одно не жить. Думаешь, граф простит за солдат?
— Не было солдат! — возвысил голос Петер. — Не видел их никто. А копья их в речке потопи, от греха подальше.
— Что с копьями делать, я знаю, — отрезал Томас. — Ты смотри, солдаты новые набегут, так в другой раз косами не отмашешься.
— Найдут оружие — головы не сносишь.
— На Буреломье уйду. Землянку выроем, хлеб ночами уберем.
— Легко тебе с одними парнями. А у меня полон двор девок. К тому же, сейчас бежать — все одно, что на весь свет кричать: «Виноватый я!». А уж в чем тебя завиноватить, люди отыщут. Отец велел на земле сидеть, никуда не двигаться. Мы на этой земле были, когда немцами тут и не пахло. Попробуй ее из рук выпустить — потом не вернешь. Имя можно сменить, веру сменить, но землю — нельзя. Турки придут — я тюрбан надену, магометом стану, а землю не отдам. На том стою и стоять буду тверже камня.
— Головы не станет — не на что тюрбан будет надевать. Священник обещал, кто нежитью не прельстится, тот пусть живет спокойно. Посмотрели мы на его покой… Больше я ему не верю! И графу — не верю! Живы будем землю вернем. А сейчас мы у графа как вошь под ногтем — раз уж послал войско, то придавит не думая. Скажи, куда ты тут денешься, если вдруг беда? В подполе не отсидишься, там ты как в ловушке.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
