Лагерь поляков располагался в глубине леса. Странно, почему они не вышли оттуда. Фашистов прогнали, бояться некого. С нами они вроде бы на дружеской ноге, но в лагерь не пустили. Собственно, Фесенко туда и не рвался. Важно было встретиться с командиром и поговорить. А где — какое это имело значение? Командир еще молодой, лет под тридцать, не старше. Высокий и худощавый, лицо прыщеватое, очки в роговой оправе, волосы длинные, как у попа. За спиной автомат.. Не немецкий, незнакомой нам конструкции.
Фесенко немного говорил по-польски, во всяком случае мог объясняться. О чем они говорили — мы не поняли, но по хмурым лицам догадались, что разговор был отнюдь не легким. Поляк ушел не попрощавшись.
На обратном пути Фесенко угрюмо сказал:
— Окрошка у них в голове. Они, видите ли, за эмигрантское правительство, а оно, как известно, в Лондоне. Брататься с Красной Армией не велено, приказано выжидать в лесу. А чего выжидать? Оружие у них, между прочим, английское.
Чудно: не хотят иметь дела с Красной Армией. Кому от этого выгода? И кто будет в проигрыше? Наш батальон наступал бок о бок с подразделением польской армии. Зачастую и привалы устраивали общие, и в Люблин вступили в один час. Польские товарищи рассказывали, как формировалась их армия Людова, выступающая за демократическую Польшу; с горечью вспоминали вероломство генерала Андерса. Упоминали об армии Крайовой, об аковцах, которые спят и во сне видят в Варшаве эмигрантское правительство Миколайчика. Встреченный нами отряд был «аковским» и, по законам классовой борьбы, враждебным и нам и подлинным польским патриотам.
Немало прошагали и проехали мы по польской земле. Поражала чересполосица на крестьянских полях. Будто сотворены они из разноцветных заплаток, как одеяло лоскутное. Заплатка из пшеницы бурая — наливает зерно. Заплатка из кукурузы густо-изумрудная — пожелтеет позднее. Заплатка из гречихи белая — цветет. И каждая полоска принадлежит разным хозяевам. Зрелище красочное, но бестолковое. То ли дело колхозное поле — ни конца, ни края. До самого горизонта колышется пшеница или рожь. Есть где разгуляться комбайну и трактору.
Люблин освободили молниеносным ударом танковых подразделений. Фашисты не успели разрушить город, оставили даже богатые фронтовые склады. Как только стихли выстрелы, жители высыпали на улицы — праздничные, ликующие. Наши «студебеккеры» медленно ползли между двух людских стен. Улыбки, цветы, угощения. Наконец-то пришло освобождение! И вдвойне радостное — вместе с Красной Армией в город вступали части Войска Польского. То тут, то там возникали колоритные сценки. Старушка нарушила солдатский строй, со слезами на глазах обняла жолнежа, как сына. И у того навернулись слезы. А вот девушка подбежала к идущему впереди роты поручику, поцеловала в губы и вручила охапку пунцовых георгинов.
Через несколько дней в Люблине было образовано временное правительство Польши.
В городе мы задержались ненадолго. Выполняли ту же работу — искали мины. Обшарили все и ничего не обнаружили. Видно, не хватило у противника времени на минирование, не ожидали они такого стремительного удара. Для порядка на проверенных помещениях размашисто писали мелом: «Мин нет». На дверях одного склада, приземистого, похожего на овощехранилище, кто-то до нас неуверенно нацарапал: «Осторожно! Заминировано!» Ого! Значит, работенка нам все-таки будет. С предосторожностями открыли двери и невольно улыбнулись: в ноздри шибанул густой запах. То был винный погреб, до потолка заставленный корзинами с бутылями и разнокалиберными бочками. Половину человечества можно опоить — столько завезли сюда всякого зелья. Кто-то уже пытался расстрелять бутылки и бочки из автоматов. Но это было бесперспективное занятие и зряшная трата боеприпасов.
Старший сержант Батенев вытащил финку, хотел соскоблить надпись и сделать обычную: «Мин нет!» Но Курнышев задумчиво поглядел на кривые меловые буквы и мудро решил:
— Пожалуй, не стоит, старший сержант. Пусть остается, как было. Надежнее!
Видели мы и Майданек — одно из адских изобретений фашизма: фабрику смерти. Это страшное место было отгорожено от мира высоким забором и опутано колючей проволокой.
Потом — бросок к Висле. Сначала на машинах, затем пешим маршем, да еще ночью. Рассвет нас застал на окраине небольшого местечка. Чтобы не маячить на открытом месте, рота забилась во вместительную клуню. В ней было полно соломы: мягко, душисто, хорошо. Заснули моментально. Дневальный потом шутливо утверждал, что наш храп был слышен чуть ли не за версту, а соломенная крыша от него даже вздрагивала.
Но спать долго не дали. Возле клуни, пофыркивая нетерпеливо, остановились три «студебеккера». Из кабины первого выскочил старшина. Появился, как всегда, подтянутый Курнышев, больше обычного озабоченный. Вошел в клуню, гаркнул подъем и, не требуя построения, сказал:
— Все проснулись? Так вот: в полукилометре отсюда Висла. На той стороне пехотный батальон отбил плацдарм, но немцы пытаются сбросить его в реку. Нам приказано обеспечить доставку батальону боеприпасов и переправу новых подразделений. Старшина привез паромы. Их три типа — трех-, шести- и девятитонные. Старшина!
— Слушаю, товарищ гвардии капитан!
— Накормить людей. Командиров взводов ко мне!
Всякое приходилось нам делать на войне, а вот водить паромы, да еще на такой большой реке…
Восточный берег Вислы в том месте, где мы оказались, низменный. В незапамятные времена жители отгородились от реки высокой дамбой, а пойму использовали под селения, сады и огороды. Дамба возвышалась метра на три и служила хорошим прикрытием. На реке горбилось два островка. Первый, что поближе, порос лиственными деревьями, такими же, как и матерый берег. Кроны их смыкались и закрывали быструю протоку. Здесь мы и собрали свои понтоны.
Второй остров бугрист и совершенно гол. Его порядочно испахали снарядами и бомбами. Река, сжатая островами, бурлила. Иногда над нами проплывала «рама», самолет-разведчик. Медленно, осмотрительно. А когда из облаков вываливались наши «ястребки», она, зло огрызаясь пулеметным огнем, поворачивала и убиралась восвояси.
Западный берег постепенно повышался, образуя по всему горизонту высоту — увал. На нем укрепились фашисты. Оттуда хорошо просматривался и наш низменный берег, и река.
Левее островов на том берегу дымилась деревня. Дым полз черный, зловещий. Там трещали пулеметы и автоматы, били минометы. Артиллерия в бою не участвовала, могла накрыть своих — очень близко, нос к носу, столкнулись противники. Из пехотного батальона вплавь добирались связные, просили боеприпасы. Без них не выстоять. Но стоило появиться на реке завалящей лодчонке, как немецкие артиллеристы расшибали ее в щепки. Наша артиллерия в долгу не оставалась, но основные калибры были еще на подходе.
Понтоны собрали быстро, без затруднений. Они очень просты: надувные лодки, сверху доски — палубы. Уключины и весла. Моему отделению достались два трехтонных парома. Три тонны — это грузоподъемность. Загодя погрузили ящики с патронами и гранатами. Ждали сумерек. И лишь они загустели, Курнышев сказал:
— Ну, друзья, в путь! Вас там заждались!
Течение резко подхватило оба парома. Вырвались из протоки и навалились на весла. Не так-то просто оказалось совладать с течением: с великим трудом сумели преодолеть сопротивление воды. Теперь двигались поперек реки, медленно, но верно. Немцы и ночью постреливали, но неприцельно. Несколько снарядов глухо ухнуло в воду, два огненно всплеснулись на песчаном берегу.
Нас ждали. Еще не доплыли до берега, как из заранее отрытых окопов выскочили бойцы и бросились в воду, нам навстречу. Подхватили паром и дружно выволокли на берег. Лейтенант, их командир, обнял меня и сказал растроганно:
— Спасибо! Ой, какое спасибо! Выручили, славяне, да еще как — и сами не ведаете!
Солдаты хватали с парома ящики с боеприпасами и исчезали в темноте. Бегом, бегом, без лишних слов. Мигом опорожнили оба парома. Лейтенант спросил:
— Еще приплывете?
— Если успеем до рассвета.
— Поторопитесь!
— За нами идут другие паромы!
— Ну, тогда порядок в гвардейских частях! — Лейтенант повеселел и растворился в сумерках. На обратном пути нам повстречались три парома, которые вели ребята из нашей роты.
Утром на берегу стало многолюдно. Прибыли основные силы. Поступил приказ — переправу вести и днем. На девятитонный паром погрузили две пушки-«сорокапятки», лошадей, ящики со снарядами. С ними орудийная прислуга. Утяжеленный паром двигался по протоке медленно и, повинуясь дружным усилиям гребцов, стал натруженно преодолевать течение, держа курс на западный берег. Мы с замиранием сердца следили за ним: что-то будет?
Фашисты, видимо, обалдели от такого нахальства: средь бела дня осмелились выйти на реку, да еще на тихоходной колымаге, — и сначала не стреляли. Зато, когда паром достиг середины, они как взбеленились: всей своей артиллерией грянули по парому. Вмиг вокруг взбурунилась вода. Один снаряд угодил прямо в паром. Люди попрыгали в реку, раздалось пронзительное ржание смертельно раненной лошади. Пушки утонули. Еще одно попадание — и от парома ничего не осталось. В воде мелькали головы уцелевших бойцов, их сносило вниз по течению. Лошадь с белой гривой споро плыла к западному берегу.
