— Выйди вон! — прошипела она. — Сейчас же!
Мальчик испуганно посмотрел на мать и побежал назад, оставив дверь распахнутой настежь.
— Мама сказала, чтобы ты отдала мне тигра. Сейчас же!
— Нильссон, — сказал К. — Его зовут Ёран Нильссон. Сын лестадианского пастора из Саттаярви в Норботтене. Родился в октябре 1948 года. В Упсалу приехал осенью 1967 года — изучать теологию. В Лулео вернулся приблизительно год спустя, работал в церковной администрации, исчез 18 ноября 1969 года и с тех пор не появлялся под своим настоящим именем.
Анника записывала так поспешно, что у нее заболело запястье, надеясь, что позже сумеет разобрать свои каракули.
— Лестадианского пастора? — уточнила она.
— Лестадианство — это религиозное течение в Норботтене, отличающееся большой строгостью. Никакого тюля, никаких телевизоров, никаких противозачаточных средств.
— Вам известно, почему он называет себя Рагнвальдом?
— Это был его псевдоним в маоистской группе. Он сохранил его, когда стал профессиональным убийцей, но, вероятно, в ЭТА его называли по-французски. Мы предполагаем, что он жил в какой-то деревне в Пиренеях, во Франции, но мог сравнительно легко переходить границу.
Анника слышала, что ссора детей переросла в настоящую драку.
— Он действительно стал настоящим профессиональным убийцей? Таким, как Леон?
— Ну, такие бывают только в фильмах Люка Бессона, но мы знаем, что за свои мокрые дела он получал деньги. Мне пора идти, но я чувствую, что у вас тоже есть кое-что за пазухой.
— Бьюсь изо всех сил, — сказала Анника.
— Тяжела твоя доля, о человек, — вздохнул К. и отключился.
* * *
Вместе с детьми, держа их на коленях, она досмотрела «Птичку», потом почистила им зубы, прочитала вслух две главы из «Все мы из Бюллербю». Втроем они спели три песенки из «Шведского песенника», после чего дети уснули как убитые. Аннику шатало от усталости, когда она села писать. Буквы прыгали по экрану, как летающие острова, она не могла сосредоточиться, настроение окончательно упало. Она совсем обессилела.
Анника встала из-за стола, вышла в ванную комнату, ополоснула лицо холодной водой, потом заглянула на кухню, налила воду в кофеварку, насыпала в емкость четыре мерки размолотого кофе и, когда вода закипела, сильно нажала на шток сетчатого фильтра. Заварив напиток, она взяла с собой кофеварку и кружку с логотипом объединения общин. Поставив все это на стол, она снова села к компьютеру.
Пустота. В голове полная пустота.
Она взяла телефонную трубку и позвонила Янссону.
— Я не могу собраться, у меня ничего не выходит.
— Соберись, — певуче отозвался Янссон. Поток новостей явно взбодрил его. — Ничего, мы тебе поможем, нам нужен твой материал. На чем ты остановилась?
— Я еще не принималась.
— Начнем с чистого листа. Первое. У тебя есть серийные убийства. Зацепись за это сначала. Подведи итог, проанализируй убийства в Норботтене, расскажи про письма с цитатами.
— Этого я сделать не могу, — сказала она и записала: «Резюме по Лулео, серийные убийства».
— Это вопрос техники. Балансируй на грани возможного, насколько это у тебя получится. Второе. Коснись убийства политика в Эстхаммаре, это новость, и мы будем первыми, кто ее напечатает. Рассказ вдовы, работа полиции. Это действительно убийство?
— Да.
— Хорошо. Три. Свяжи убийство в Лулео с убийством в Эстхаммаре, опиши отчаянную охоту полиции за убийцей. У тебя есть первое… шестое, седьмое, восьмое, девятое плюс в центре твой старый террорист, как мы его уже окрестили.
Она не ответила, просто молча сидела и слушала звуки, раздававшиеся в редакции, — по телевидению вещали какие-то новости на английском языке, над чем-то громко смеялись два редактора, звонил телефон, кто-то стучал по клавиатуре — это была симфония эффективности и цинизма, опора и основа демократии.
Она мысленно представила себе Гуннель Сандстрем, ее бордовую кофту, мягкие пухлые щеки, исполненный безысходной беспомощности и бессилия взгляд.
— Хорошо, — прошептала она.
— Не думай о фотографиях. Мы вставим их потом. У принимающих были очень кислые физиономии, когда они узнали, что ты ездила в Эстхаммар без фотографа, но я сказал, что ты попала туда случайно и не знала, что тебе придется выступать там сразу во всех качествах. Мы дадим фото хибарки, напишем, что женщина отказалась фотографироваться, но зато у нас есть мама мальчика и шеф-редактор «Норландстиднинген», и скорбящие родственники. Тот журналист не имел семьи, если я правильно помню?
— Правильно, — тихо ответила Анника.
— У нас есть шансы получить фотографии писем?
— Сегодня вечером? Это будет довольно трудно. Тяжело найти снимки, вся техника находится в редакции.
— Пелле! — окликнул Янссон редактора иллюстраций. — Нужны студийные фотографии писем. Сейчас.
— Обычный конверт шведской почты, — сказала Анника. — Марка с хоккеистом. В конверте обычный линованный лист из блокнота. Слегка неровный по краю. Так бывает, когда вырывают из тетради листок без перфорации. Письма написаны шариковой ручкой, строчки четко отделены друг от друга. Текст занимает около половины страницы.
— Что-нибудь еще?
— Для смеха напиши, что фото писем — это монтаж.
— Да, да, да. Когда ты отправишь материал?
Она посмотрела на часы и снова ощутила под ногами твердую почву.
— Когда ты хочешь его получить?
Томас вышел из угольно-черной темноты недр джаз-клуба на ярко освещенную улицу. Ноги были ватными от выпитого пива, в мозгу продолжала вибрировать музыка. Он не был большим любителем джаза, ему всегда нравились «Битлз», но здешний оркестр был по-настоящему хорош, мягкий, мелодичный, чувственный.
За спиной послышался звонкий смех Софии, она что-то отвечала парню в гардеробе. Она прекрасно знала это место, была истинным завсегдатаем, для которого всегда находили лучший столик. Он отпустил дверь, застегнул пальто и, ожидая Софию, повернулся спиной к ветру. Шум города был аритмичным и фальшивым в сравнении с мягкими звуками музыки. Он поднял голову и посмотрел на неоновую вывеску, чувствуя, как его кожа окрашивается поочередно в лиловые, зеленые и синие тона. В волосах гудел ветер, пропитанный выхлопными газами.
Она так легка в общении, она — источник радости. Ее смех звенит как весенний ручеек, будь то в темном зале джаз-клуба или за столом совещания, она честолюбива и усердна, но и благодарна жизни за все, что она ей дает. С ней он чувствовал себя спокойно и умиротворенно. Она уважает его, слушает, принимает всерьез. С ней не надо напрягаться, а можно оставаться самим собой, она никогда не хнычет и не старается задеть, всегда с неподдельным интересом слушает его рассказы о семье, о том, как он рос в Ваксхольме. Она ходит под парусом в тех местах, так как у ее родителей пристань на одном из тамошних озер.
Он услышал, как она выходит на улицу, обернулся и увидел, как она шагает по ступенькам, неотразимая в своих высоких ботинках и узкой юбке.
— Они будут играть в пятницу, — сказала София. — Здесь будет столпотворение. Однажды я просидела здесь до половины седьмого утра, это был просто экстаз.
Он улыбнулся, глядя в ее теплые глаза, впитывая их матовую голубизну. Она встала перед ним и вздернула плечи, сдвинула ноги и засунула руки глубоко в карманы пальто. Потом подняла голову и улыбнулась Томасу.
— Ты замерзла? — спросил он, чувствуя, как у него пересыхает во рту.
Не переставая улыбаться, она отрицательно покачала головой.
— Совсем нет, — сказала она. — Мне тепло.
Он не мог больше сопротивляться и притянул ее к себе. Ее макушка оказалась прямо у него под носом, она была выше Анники, от ее волос пахло яблоками. Она обвила руками его шею и всем телом прижалась к нему. Тело его словно поразило огненной молнией, горячей и твердой, так что у него перехватило дыхание, и он застонал от сладкой боли.
— Томас, — прошептала она, уткнувшись ему в грудь, — если бы ты знал, как я ждала этого момента.
Он с трудом проглотил слюну, прижал ее еще крепче, сливаясь с ее ароматом, яблоком, духами, шерстью пальто. Потом он отстранился, глядя ей в лицо. Он тяжело дышал полуоткрытым ртом, пожирал ее глазами, видел, как пляшут ее зрачки, слышал, как она задыхается.
«Если я это сделаю, то пути назад уже не будет, — подумал он. — Если же я отступлю, то проиграю все».
Он наклонился вперед и поцеловал ее, бесконечно нежно и осторожно, губы ее были холодны, пахли джином, тоником и ментоловыми сигаретами. Острое желание пронзило его. Она едва заметно подалась вперед, но зубы их стукнулись друг об друга, дыхание смешалось, и в следующий миг Томасу показалось, что он сейчас взорвется. Боже, он должен взять эту женщину, взять немедленно, здесь и сейчас.
— Хочешь, мы поедем ко мне? — шепнула она, уткнувшись носом в его подбородок.
