Вот примерно такова разница между стилистическим мастерством, допустим, бабелевской «Конармии» и, допустим, любых писаний Андрея Платонова после его первого раннего периода.
Таким образом. Если мы возьмем, допустим, Пастернака. И, допустим, Есенина – этого деревенского пацана, бабника, пьяницу, скандалиста, – да где там высокая поэзия? там и образование-то близко не ночевало, что я там, понимаешь, «мою легкую походку», «финский нож», – да вы с ума сошли! То получится. Что с точки зрения ценителей изощренной, конструктивисткой, построенной в вымышленной, надуманной, литературной, навороченной поэзии Пастернака, – Есенин вообще не поэт. Тем не менее, никогда не давал Господь Пастернаку того света внутрь головы и прочего туловища, чтобы он мог написать «Не жалею, не зову, не плачу…» и т. д. «…как с белых яблонь дым…». Слова все достаточно простые, составлены они-то достаточно традиционно: никаких грамматических нарушений, никаких стилистических изысков, поется само. Вот это и называется поэзией.
Вот и сказал как-то Есенин, что «без скандальной славы так всю жизнь и проживешь Пастернаком»… Золотоголовый деревенский мальчик Сереженька отлично понимал в построении имиджа и раскручивании брэнда. Он природно был очень умный молодой человек от земли на самом деле. Это к тому, что внешне примитивная и традиционная поэзия Есенина в своих нескольких лучших образцах – это истинная поэзия.
Потому что. Нам придется сейчас решать вопрос, что такое поэзия вообще, и чем надуманное отличается от ненадуманного.
Так вот, дамы и господа. С тех пор, как Бродский уехал в Америку, написал открытое письмо Брежневу, и в априори – знакомство с Ахматовой, ссылки советской властью за тунеядство, разных своих бедствий, – был объявлен «Большой Бертой» русской поэзии: но уж как он получил Нобелевскую премию, то все – от винта. После Бродского идут только Лев Толстой и Шекспир. Вот в эту эпоху нам – здесь и сейчас – придется решительно пересмотреть какие-то критерии: что есть поэзия и что есть нет.
Потому – что. Существует понятие версификации. Существует понятие ремесла – так же, как могут существовать изощренные музыкальные гаммы для развития пальцев, для беглости пальцев, для изощренности слуха, для нарабатывания техники, для того, чтобы предъявить слушателям и судьям, какой виртуозности в своем мастерстве достигает, например, пианист (коли это по клавишам на фортепиано, ну, удобнее себе представлять). Существует другая музыка – очень примитивная мелодически, состоящая из немногого количества нот, которая, однако же, живет и живет десятилетиями и веками и поет в душе народа. Она настолько уступает серьезным симфониям! Теперь смотрите. В чем же суть музыки: в изощренных гаммах – или в мелодии, которую человек поет себе в разных душевных случаях?
Техника – лишь средство для звучания, от которого рыдает и ликует душа.
Так вот. Главное в поэзии – это звучащий нерв, это слеза души, это, так сказать, вербальное отображение твоей психической сущности. Вот это, адекватное вербальное отображение психической сущности человека, сплошь и рядом не имеет ничего общего со словесной изощренностью. И когда я слышу, что, скажем, стихи Пастернака «Гул затих, я вышел на подмостки, прислонясь к дверному косяку…», если это великие стихи, значит, я вообще по ошибке разговариваю в частности здесь и сейчас, ничего не понимая в поэзии.
Видите ли в чем дело. В советской России жил-был великий и самый народный из всех поэтов России за тысячу лет ее существования – Владимир Высоцкий. Владимир Высоцкий вернул поэзию к ее исконным истокам. Это: поэт пишет стихи сам, и сам исполняет их, на нехитрую мелодию, под собственный аккомпанемент. И суммарный эффект – текста, мелодии, голоса, нехитрого аккомпанемента – таков, что ничто более, произносимое словами, с этим эффектом сравниться не может!
Поэзия – это не то, что сложно сконструировано из слов. Поэзия – это то, что невозможно прервать, когда звучит оно.
Вот уже много лет, десятилетия пошли, как нет Высоцкого. И тем не менее равного явления в русской литературе просто никогда не было. Если сегодня взять даже только тексты Высоцкого, напечатанные, и читать их глазами – без его голоса, без гитарного аккомпанемента, – то ты вдруг видишь, насколько это хорошие стихи. Насколько точно стоят слова, и насколько плотно и прочно они проколочены одно к другому. Внешне – никакой изощренности нет.
Так вот. Изощренность и поэзия – это не одно и то же. Версификация и стихи – это не одно и то же.
Поэтому. Когда Бродский в 65-м, помнится, году, в городе Ленинграде, написал свое бесспорно лучшее стихотворение «Пилигримы», которое перепечатывали машинистки и секретарши, и передавали друг другу слепые пятые копии, – это стихи. Когда Бродский начинает читать в Америке свои стансы на древнеримские мотивы – это вообще никакие не стихи: это то, что называется литературщина, а литературщина – это когда автор, не имея в общем никакого представления о том, о чем он пишет, почерпнул всю информацию об этом из книг, дает перепевы мотивов этих самых книг, в том самом каноне, который он вычитал из книг, просто своими словами и, строго говоря, неизвестно зачем. Это можно прозой изложить, можно первоисточники прочитать, можно сделать иначе, это никак не цепляет. И когда Бродский, подражая вроде бы всем понятно, но намеренно, державинской оде «На смерть Суворова», пишет типа оды на смерть Жукова. Это вообще никакие не стихи. Это литературный экзерсис, непонятно зачем существующий. И, конечно, рядом никогда не лежавший с текстом, допустим, вполне советской даже агитационной песни «Вставай, страна огромная». Разного класса поэтические произведения.
В этом отношении, я думаю, что необыкновенно обидно должно быть большим, очень талантливым, оченым мощным, просто хорошим советским русским поэтам: Вознесенскому и Евтушенко, когда они оказались в тени нобелепремиеносного Бродского. Понятно, что это своего рода компенсация. Они были в Советском Союзе все-таки в славе, в фаворе, огромные тиражи и т. д. Если пострадали, но не сильно, пострадали не до смерти, это только им славы в глазах народа прибавило. А Бродский был бедным, гонимым, – а вот теперь он великий, а они менее великие. Но, пожалуй, они гораздо лучшие поэты. Это очень просто доказать, если взять тексты.
Это относится не только к Бродскому. Понимаете, если взять Высоцкие тексты, то еще одна вещь понятна. Что над одними хорошими фильмами люди не плачут, а над индийскими мелодрамами, допустим, многие люди плакали. Ну, это относилось к таким все-таки эстетически неразвитым людям, – вот где-то в глубинке, в деревне, смотрели: чисто, красиво, вот сердце разрывается: любовь, смерть, – плачут. Но всякие там серьезные кинокритики, конечно, не плакали. – Если мы возьмем стихи Высоцкого, это именно стихи – никакие это не песни. Песня это вещь другая – канон другой. Кто не понимает, просто в другой раз смогу рассказать, сейчас некогда. Это – стихи, которые поэт выпевает, не поет – выпевает. То вот. Эти стихи до сих пор выбивают невольные слезы из людей самого разного образовательного и интеллектуального уровня. Отнюдь не только из урок, которые сидят в лагерях, или водил, которые гоняют МАЗы, или еще какая-то ерунда. Нет. Потому что эстетически у Высоцкого совершенно все в порядке. И никаких фальшивых нот у него нет. А это лишь одно из его многих достоинств.
Уверяю вас: пройдет время, и эта фигура, – трудно сказать, через 30 лет или через 130, – в русской литературе будет равновелика Пушкину; или совсем близко к тому. И, конечно, гораздо крупнее Пастернака или Бродского, которые совершенно сядут вот туда вот вниз, как, условно говоря, протокольные фигуры, но нереальные, неживые.
Это нужно понимать, честное слово, вы послушайте, что народ поет. Народ он не дурак, понимаете. Поэ зия, она ведь оттуда возникает все-таки – из души народной, и выражается словами.
И поэтому народ благополучно читает очень значительного русского советского писателя Валентина Пикуля, о котором критика просто не говорила. Валентин Пикуль вспахал огромный пласт, – если говорить чисто об истории, то он точно вспахал историю не меньше чем Дюма. Хотя Дюма был на сто лет раньше, и литературу тогда почитали больше, и вообще-то он написал «Трех мушкетеров». Таких книг, как «Три мушкетера» или «Граф Монте-Кристо» у Пикуля, конечно, не было. Но у него были другие, порой тоже очень неплохие книги. Многие из них с длиннотами, многие из них с откровенным подтасовыванием и враньем, но – это значительная фигура. Это людям приятно читать, они этого хотят, и это не дешевка.
Понимаете, время – неплохой критик, и неплохой отсеиватель. Без фигуры Пикуля советской литературы не существует.
Как не существует ее без гигантских фигур великих русских писателей – братьев Стругацких. Все уже забыли, кто такой Юрий Трифонов – гигант советского реализма; уже забыли, кто такой Тендряков; уже плохо знают, кто такой Белов; удивляются, услышав, что Распутин еще жив. Это не потому что я имею что-то против Распутина, нет, ни в коем случае. Это потому, что официальная табель о рангах даже для людей, далеких от официозной критики, эта официальная табель о рангах с реальной не имеет ничего общего. Потому что Стругацкие, которые писали очень просто и очень смачно, были мудрыми и писателями и блестящими стилистами.
