Глядя в упор на растерявшегося Ластика, боярин сказал:
— Соглашайся. Иначе пропадем все. Придет в Москву Вор со своими поляками да казаками, знатных людей показнит-пограбит. И тебе головы не сносить. Прознается он про твое воскрешение. Опасен ты для него. А коли сейчас Годунова скинем да тебя народу предъявим, всё еще перевернется. Войско воспрянет духом, и побьем мы самозванца. Ты как-никак бывший ангел, не верю, чтобы совсем уж бросил тебя Господь. Книга у тебя опять же волшебная.
— Нет ее, — быстро сказал Ластик. — Сколько раз повторять. Ее назад на небо забрали.
— Ну забрали так забрали.
Шуйский нагнулся, зашептал:
— Соломонья тебе, как подрастешь, хорошей женой будет. Люб ты ей. Станете жить-поживать, как голубок с голубкой, а я, старик, на вас порадуюсь.
У Ластика голова шла кругом.
— Подумать надо, — пролепетал он, а сам решил: ночью рискну, потихоньку достану унибук и спрошу, был ли на Руси такой царь — Дмитрий Первый.
— Подумай, подумай, — ласково молвил Василий Иванович. — Только недолго. Неровен час…
И не успел договорить — дверь распахнулась от толчка, вбежал Ондрейка Шарафудин. Рожа бледная, глаза горят. Никогда еще Ластик его таким не видел.
— Беда, боярин! Гонец прискакал с-под Кром! Иуда Басманов передался!
Ластик из этих слов ничего не понял, но Шуйского весть прямо-таки подкосила.
Он зашатался, рухнул на лавку и зажмурился.
Сидел так, наверно, с минуту. Беззвучно шевелил губами, пару раз перекрестился. Ондрейка напряженно глядел на своего господина, ждал.
Когда Василий Иванович поднялся, левый глаз был закрыт, а правый налит кровью и страшен.
— Ништо, — сказал князь хрипло и невнятно. — Шуйский на своем веку всякое перевидал. Зубы об его обломаете… Слушай мою волю, Ондрейка.
Шарафудин встрепенулся.
— Этого, — ткнул пальцем боярин, не взглянув на Ластика, — в темницу…
В тот же миг Ондрейка, еще совсем недавно угодливо кланявшийся «ангелу», подскочил к Ластику и заломил ему руки.
— Ой! — вскрикнул от боли без пяти минут царь.
Князь же прямиком направился к печи, открыл заслонку, кряхтя пошарил там и достал унибук.
— Ишь, «назад на небо забрали», — проворчал он, бережно сдувая с книги золу.
Откуда узнал? Кто ему донес?
— Отда…
Ластик подавился криком, потому что Шарафудин проворно зажал ему рот липкой ладонью.
Выдать головой
Подлый Ондрейка безо всяких церемоний перекинул претендента на престол через плечо, будто мешок, и поволок вниз по лестнице, потом через двор.
Отбиваться и сопротивляться не имело смысла — руки у Шарафудина были сильные. Да и, если честно, оцепенел Ластик от такой превратности судьбы, словно в паралич впал.
В дальнем углу подворья, за конюшнями, из земли торчала странная постройка: без окон, утопленная по самую крышу, так что к двери нужно было спускаться по ступенькам.
Ондрейка перебросил пленника с плеча под мышку, повернул ключ, и в нос Ластику, болтавшемуся на весу беспомощной тряпичной куклой, ударил запах сырости, плесени и гнили. Это, выходит, и есть боярская темница.
В ней, как и положено по названию, было совсем темно — Ластик разглядел лишь груду соломы на полу.
В следующий миг он взлетел в воздух и с размаху плюхнулся на колкие стебли.
Вскрикнул от боли — в ответ раздался стон дверных петель.
Лязг, взвизг замочной скважины, и Ластик остался один, в кромешной тьме.
Что стряслось? Какие Кромы? Что за Басманов?
И главное — из-за чего вдруг взъелся на «пресветлого Ерастиила» боярин?
Нет, главное не это, а потеря унибука. Вот что ужасней всего.
Ластик даже поплакал — ситуация, одиночество и темнота извиняли такое проявление слабости. Но долго киснуть было нельзя.
Думать, искать выход — вот что должен делать настоящий фон Дорн в такой ситуации.
Он попробовал осмотреться.
Через щели дверного проема в темницу проникал свет, совсем чуть-чуть, но глаза, оказывается, понемногу привыкали к мраку.
Слева — бревенчатая стена, до нее шагов пять. Справа то же самое. А что это белеет напротив двери?
Шурша соломой, Ластик на четвереньках подполз ближе, потрогал.
Какие-то гладко выструганные палочки. Не то корзина, не то клетка.
Пощупал светлый, круглый шар размером чуть поменьше футбольного мяча. Хм, непонятно.
И только обнаружив на «шаре» сначала две круглые дырки, а потом челюсть с зубами, Ластик заорал и забился в угол, как можно дальше от прикованного к стене скелета.
Тут кого-то заморили голодом!
И его, Ластика, ждет та же участь…
Вряд ли, подсказал рассудок. Долго держать тебя здесь не станут. Раз Шуйский отказался от своих честолюбивых планов, то постарается поскорей избавиться от опасного свидетеля.
И стало шестикласснику Фандорину очень себя жалко. Он снова расплакался, на этот раз всерьез и надолго. А перестал лить слезы, когда жалость сменилась еще более сильным чувством — стыдом.
Погубил он доверенное ему задание, теперь уже, похоже, окончательно. И сам пропал, и Яблоко, куда следовало, не доставил.
Слезы высохли сами собой, потому что требовалось принять ответственное решение: что делать с алмазом?
Наверное, лучше проглотить, чтоб не достался интригану Шуйскому, от которого можно ожидать чего угодно.
Будет так. Ночью (вряд ли станут ждать до завтра) в темницу тихой кошкой проскользнет Ондрейка и зарежет, а может, придушит несостоявшегося царя Дмитрия. Потом сдерет дорогой наряд и выкинет голый труп на улицу — находка для Москвы обычная, никто не удивится и розыск устраивать не станут, тем более отрок безымянный, окрестным жителям неизвестный. Утренняя стража подберет покойничка, кинет на телегу к другим таким же и доставит на Остоженский луг, в Убогий Дом, где, как рассказывала Соломка, закапывают шпыней бездворных.
Что ж, сказал себе Ластик в горькое утешение, раз не спас человечество, по крайней мере укрою Камень в землю, на вечные времена, подальше от злодеев.
Поплакал еще, самую малость, и не заметил, как уснул.
И приснился ему сон, можно сказать, вещий.
Будто лежит он, мертвый скелет, в сырой земле, под тонким дубком. И дерево это растет прямо на глазах — превращается в могучий, кряжистый дуб, тянется вверх, к небу. Потом быстро-быстро, как при перемотке видеопленки, прибегают мужички, срубают дуб, распиливают на куски. А над скелетом вырастает бревенчатый дом в два этажа, стоит какое-то время и разваливается. Вместо него появляется особнячок с колоннами, но и ему не везет — налетает огненный ветер, превращает постройку в кучу пепла. Из кучи вылезает дом уже побольше, трехэтажный, на нем вывеска «Сахаръ, чай и колонiальныя товары».
Сначала дом новый, свежеоштукатуренный, но постепенно ветшает. Вдруг подъезжает смешной квадратный бульдозер, сковыривает постройку, а экскаватор с надписью «Метрострой» ковшом долбит землю, подбираясь всё ближе к мертвому Ластику. Это уже двадцатый век настал, догадывается он. Рабочий в робе и брезентовых рукавицах, машет лопатой. Выгребает кучку костей, чешет затылок. Потом проворно нагибается, подбирает что-то круглое, сверкающее нестерпимо ярким светом. Воровато оглядывается, прячет находку за щеку. Ластик во сне вспоминает: метро на Остоженке рыли перед войной, папа рассказывал. Нет, не улежит Камень, рано или поздно вынырнет, как уже неоднократно случалось.
От этой безнадежной мысли, еще не проснувшись, он снова заплакал, горше прежнего.
А теплая, мягкая рука гладила его по волосам, по мокрому лицу, и ласковый голос приговаривал:
— Ах, бедной ты мой, ах, болезной.
Голос был знакомый. Ластик всхлипнул, открыл глаза и увидел склонившуюся над ним Соломку.
Горела свечка, на ресницах княжны мерцали влажные звездочки.
— Ты как сюда попала? — спросил он, еще не очень поняв, это на самом деле или тоже снится.
Соломка оскорбилась (что вообще-то с ней случалось довольно часто):
— Это мой дом, я здесь хозяйка. Куда хочу, туда и захожу. Ключи, каких батюшка мне не дал, я велела Проньке-кузнецу поковать. На-тко, поешь.
Приподнялся Ластик, увидел расстеленное на соломе полотенце — расшитое, с цветочками. На нем и пирожки, и курица, и пряники, и кувшин с квасом.
Вдруг взял и снова разревелся, самым позорным образом.
Всхлипывая, стал жаловаться:
— Беда! Не знаю, что и делать. Мало что в тюрьму заперли, так князь еще мою книгу отобрал, волшебную! Пропал я без нее, вовсе пропал!
Она слушала пригорюнившись, но в конце снова разобиделась, вспыхнула:
— Глупый ты, хоть и ангел. Разве дам я тебе пропасть? Что я, хуже твоей книжки?
И объяснила, отчего Василий Иванович так переменился к своему гостю.
