Все эти примеры иллюстрируют огромную роль случайностей в рождении изобретений и открытий. Но в одних ли случайностях дело? Ведь не случайно же эти открытия сделали именно Ньютон, именно Эрстед, именно Фарадей, Дагерр, Рентген!
Если бы Фарадей, Эрстед, Даггер, Рентген не имели за плечами многих лет упорных научных поисков, вряд ли они обратили бы внимание на отклоняющиеся стрелки, засвеченный экран и почерневшую пластину. А Менделееву не приснился бы такой важный для всего человечества сон. В том-то и штука, что каждый из них уже нес в подсознании в той или иной степени созревшую идею, сотни раз продуманную гипотетическую концепцию, а случайности лишь помогли ухватиться за недостающее звено.
О необходимости целенаправленных исследований и руководящей идеи сам Дмитрий Иванович Менделеев говорил так: «Лучше держаться такой гипотезы, которая может оказаться со временем неверной, чем никакой» И всей своей жизнью Менделеев подтвердил правильность такой установки: забраковав несколько собственных гипотез относительно закономерностей в изменениях свойств химических элементов, он в конце концов установил периодический закон.
Если бы каждый научный поиск был чисто случайным, это означало бы равенство вероятностей всех направлений поиска. Такой ситуации соответствует полное отсутствие предварительной информации, то есть максимально энтропийный поисковый процесс. Так может «творить» обезьяна, для которой в силу отсутствия предварительной речевой информации безразличны все значения букв. Ребенок, овладевающий навыком чтения, творит и ищет уже направленно: на основе усвоенной предварительно разговорной речи он стремится составить из букв произносимые слоги и осмысленные слова. Предварительный опыт ученого позволяет ему осуществлять частично направленный, а частично случайный (по методу проб и ошибок) поиск новых связей между явлениями, понятиями и т. д. Тот же принцип лежит в основе поэтического (и любого другого художественного) творчества: удачные поэтические образы, рифмы и ритмы возникают как результат знания произведений предшественников и современников и общих законов поэтики и стилистики в сочетании с удачным поиском новых ассоциаций и форм.
Чисто случайным связям между словами, при которых энтропия достигает максимума, соответствуют бессмысленные и несогласованные сочетания слов («умный бревно», «вкусные деготь» и т. п.). Случаю нулевой энтропии соответствуют литературные штампы. А где-то у «золотой середины», сочетающей неожиданные ассоциации и детерминированную целенаправленность мысли, рождаются такие поражающие воображение и западающие в душу образы, как скачущий по мостовым Петербурга пушкинский Медный всадник, мчащаяся по миру русская гоголевская птица-тройка, ищущая кого-то в потемках одинокая гармонь М. Исаковского...
Словом, опыт, практика опровергают концепцию «неограниченной свободы творчества», которую провозгласил талантливый американский физик Леон Бриллюэн. Вслед за Эшби и Кэмпбеллом Бриллюэн тоже стал утверждать, что идеи, теории, изобретения и открытия должны возникать из шума, как Афродита из морской пены. А все попытки ограничивать роль шума в творчестве ранее сложившимися взглядами и теориями (Бриллюэн не без оттенка презрения именует их «измами») только вредят делу. С этих позиций написана Бриллюэном книга «Научная неопределенность и информация». С возражениями против крайней позиции Бриллюэна выступил в послесловии к русскому изданию книги советский философ И. В. Кузнецов.
«Можно ли считать подлинно научным,— пишет И. В. Кузнецов,— столь «свободное» мышление, что оно решительно ничем не ограничено, которое, не считаясь ни с какими законами природы, ни с установленными законами логики, ни с добытыми прежде результатами познания, «творит» все, что ему вздумается? Конечно, нет! «Свобода мышления» — действительно научного мышления — на самом деле предполагает весьма жесткую внутреннюю дисциплину: подчинение определенным законам логики, требованиям доказательности, ясности, последовательности, правилам образования и применения научных понятий и теорий, требованиям соответствия познанным законам природы, соответствия объективной реальности и подчинения строгим критериям истинности. Конечно, эти требования сами меняются и уточняются в ходе развития познания, некоторые порой даже ломаются совсем. Но «свободная мысль» всегда, даже при наличии в ней таких элементов, выходящих за рамки обычных логических форм, как фантазия, воображение, интуиция, так или иначе согласуется с указанными требованиями и именно поэтому оказывается эффективной. Отрицать — это значит принять всерьез, например, заявление невежды о том, что его «свободное мышление» о переменных математических величинах «ограничено» правилами дифференциального и интегрального исчисления, или сочувствовать утверждениям некоего изобретателя о том, что физика с ее законами сохранения и превращения энергии и вторым началом термодинамики ограничивает «свободу мышления» в создании проектов вечных двигателей первого и второго рода.
Конечно, и математика, и физика, как и все другие науки, благодаря установленным ими законам ограничивают определенным образом «свободу мышления». Но это, по существу, ограничения от ошибок и путаницы, а не преграды для творчески действующего научного мышления».
Выходит, что точка зрения Л. Бриллюэна об отрицательном влиянии всех без исключения «измов» сама тоже является порождением определенного «изма», а именно метафизического подхода к процессу познания, неизбежно приводящего, как мы уже убедились, к абсолютизации одной из сторон диалектически противоречивого процесса (в данном случае к абсолютизации «научной неопределенности») и к игнорированию другой стороны (определенных «ограничений», обусловленных наличием накопленной информации и признанных научных теорий) Только в легенде морская пена рождает Афродиту А в жизни из морской пены, или шума морского прибоя, или из какого-либо другого шума нельзя извлечь ни самой Афродиты, ни ее скульптурных изображений, ни каких-либо других произведений искусства, научных теорий, открытий, изобретений, идей.
Не существует творческого процесса, не ограниченного рамками ранее апробированных приемов, методов и теорий. Но плохо, если ограничения становятся настолько жесткими, что творцу новых идей или конструкций заранее выданы все рецепты, от которых не разрешается отступать ни на шаг. Подобные путы или вериги могут сковать инициативу и свести творческий акт на нет.
Вот ситуация!
Слишком мало свободы — плохо.
Слишком много свободы — плохо.
Ну а как же тогда хорошо?
На этот вопрос читатель, наверное, уже готов сам ответить: хорошо, когда свобода и ограничение в творчестве находятся в соотношении, близком к оптимальному Каково это соотношение? Определить его в каждом конкретном случае вовсе не просто. И тем не менее такое соотношение есть.
Возьмем, к примеру, проблему унификации и стандартизации разрабатываемых конструкций. Нужно унифицировать? Нужно. Нужно в новых конструкциях применять стандартные узлы и детали? Разумеется, да. Стандартизация и унификация удешевляют изделия, позволяют организовать централизованное изготовление ходовых узлов и деталей, избавляют конструкторов от дубляжа разрабатываемых конструкций, от печальной необходимости каждый раз заново изобретать велосипед.
А теперь представьте себе, что всех разработчиков новых конструкций обязали использовать исключительно стандартные, унифицированные детали. Что бы из этого получилось? Полный застой! Во многих случаях из-за отсутствия какого-нибудь стандартного винтика невозможно было бы решить новую конструкторскую задачу.
А если конструктору посчастливится найти все необходимые стандартные винтики и детали, то вряд ли его конструкция будет отличаться от ранее созданных оригинальностью и новизной. Где же выход? Выход все тот же: оптимальное соотношение стандартизации и новизны, традиции и новаторства. Там, где можно унифицировать, унифицируй. Там, где обходишься готовыми решениями,— на здоровье. Но уж если нужно творить — твори!
К счастью, никто не требовал от разработчиков новых конструкций или приборов, чтобы они непременно обходились применением одних только унифицированных деталей. И все же любители перегибать палку всегда найдут способ ее перегнуть...
В недавнем прошлом во многих разрабатывающих организациях (НИИ и КБ) начали бороться с ошибками в технической документации и чертежах. В общем־то цель вполне благородная: непростительно, если изготовленное в опытном производстве новое изделие приходится полностью разбирать, переделывать и собирать заново из-за того, что конструктор забыл по халатности указать в нужном месте отверстие или по невниманию проставил не тот размер. Однако там, где ретивый администратор слишком увлекался системой бездефектного проектирования, случались порой печальные вещи.
