«Нет, на наваждение это не похоже! – думал Ренальд. – Ржал конь. Духи же коней не жалуют. Дьявол может обернуться козлом, петухом, старой бабой, но конем – никогда. Стало быть, это люди. Обыкновенные разбойники – или… кто знает… Исмаилиты?!»
Мысль эта в первый раз пришла рыцарю в голову – и он даже задрожал, вообразив себе страшные последствия своей беспечности. Как он мог привести принцесс в такое место, подвергая их смертельной опасности! Прочь, прочь отсюда, пока не поздно, скорее назад!
Однако принцессы и слышать не хотели о возвращении, так что все продолжали продвигаться дальше по краю крутого обрыва, огибая разрушенную, но все же неприступную для них стену. В прежние времена ее украшало множество барельефов, и даже сейчас с расколотых плит на путешественников взирали то бдительные, то сонные, то гневные, то смеющиеся лица поверженных и забытых ныне богов, которых некогда чтили в этом святилище. Вдоль стены валялись обломки рук и ног, конские, львиные или бычьи головы, фрагменты резного орнамента…
Они описали уже почти полный круг, когда наконец обнаружили вход – точнее сказать, узкую щель, достаточную, однако, для того, чтобы туда мог протиснуться всадник с конем. Изабелла сразу же устремилась в этот проем, но Ренальд опередил ее.
– Ни шагу далее, принцесса! – вскричал он, отстраняя ее, и с обнаженным мечом пошел первым.
Лузиньян быстро привязал лошадей к полуобвалившейся колонне и побежал догонять Сибиллу. Но не успели они как следует оглядеться, как откуда-то из-под земли послышался грохот. Пророкотав, подобно грому, он затих, чтобы тут же возобновиться. К грохоту примешивался протяжный свист и странные шорохи. В звуках этих, противоестественных, идущих словно из самых глубин преисподней, не было ничего человеческого. Не удивительно поэтому, что четверо смельчаков не раздумывая ринулись обратно: дамы впереди, а рыцари – за ними, прикрывая общее отступление. Грохот то смолкал, то нарастал вновь. Побелев от страха, беглецы отвязали коней и потащили их за собой, а на полпути вскочили в седла и, невзирая на крутизну, помчали во весь опор под гору, рискуя сломать себе шеи. Только у подножия они остановились и перевели дух.
– Что это? Что это было? – бескровными губами шептала Сибилла.
– Дьявол – что же еще! – без тени сомнения ответил Ренальд. – Надеюсь, вы довольны?
– Не то чтобы очень. Слишком рано мы убежали. Меня так и тянет туда вернуться.
– Меня тоже! Это так сладко – когда сердце замирает от страха!
– Что ж, возвращайтесь – но только без нас. Нам еще жизнь не надоела, не правда ли, рыцарь?
Обратный путь прошел в молчании. Ехали быстро: время было уже позднее. Проводив мнимых родственниц Ренальда до монастыря на Масличной горе, рыцари направились в город.
– Странные дела творятся на этой горе, – говорил дорогой Ренальд. – Как-нибудь надо будет собрать отряд и перетряхнуть эти камни. Сдается мне, тот проход в стене не сам по себе возник… да и конь заржал – клянусь Святым Крестом! А где конь, там люди – не духи…
– А грохот? – спросил Вит.
– Под сводами подземелья каждый стук подобен грому. Нет, нужно непременно туда наведаться.
– Я бы с радостью присоединился к вам, – произнес Вит учтиво, – но завтра я уезжаю…
* * *
Однако он не уехал. На другой день, чуть свет, неизвестный посыльный принес ему записку и тут же удалился, не сообщив, кто его направил. Сложенный лист не был запечатан, зато источал аромат, который живо напомнил Биту о вчерашней прогулке. Размашистым четким почерком на тонкой дорогой бумаге было начертано следующее:
«Рыцарь, не спешите с отъездом – галеры из Яффы выйдут в море не раньше, чем через две недели. Ждите меня сегодня перед заходом солнца в Гефсиманском саду.
Мелюзина ».
Из строчек этого странного послания Вит понял только одно: что его долгожданный отъезд откладывается. Почему? Что задержало галеры? И как о том проведала родственница Ренальда из Сидона, которая, теперь это ясно, и прислала письмо?
Встревоженный, он прошел в покои брата, чтобы расспросить его о подробностях: может, Амальрику что-то известно?
Старший Лузиньян лежал еще в постели – весь пожелтевший, с кислым лицом. До дома он добрался далеко за полночь, совершенно больной после обильного застолья с неумеренными возлияниями.
– Откуда ты знаешь? – изумился Амальрик. – Это потрясающе – всякая новость здесь разносится даже раньше, чем она выйдет из стен дворца! Так вот: приехали мы вчера после полудня с охоты, которая не задалась, и Жослен де Куртене зазвал всех к себе на пирушку. Едва мы сели, как за ним послала Агнесса… то есть ее милость королева-мать… Вернулся он через час и рассказывает, что наутро должен отправить гонца к начальнику портовой стражи в Яффе, чтобы ни единой галеры из порта не выпускал, покуда сборщики пошлин как следует не проверят, нет ли за кем каких долгов: кто-то, понимаешь, донес, будто иные купцы недоплачивают. Мы еще говорили, что судовладельцев со злости удар хватит, потому что таможне спешить некуда, а у них товар пропадает. Жослен же на это: «Да пускай хоть лопнут – мне-то что за дело!» Теперь они подадут прошение королю, и он их скорее всего выпустит – но это когда еще будет! А ты-то как об этом узнал?
– В городе слышал… Уж не помню, от кого… – выкручивался Вит.
Покажи он письмо – пришлось бы признаться, куда и с кем он вчера ездил. Чтобы избежать расспросов брата, младший Лузиньян отправился в город и бесцельно бродил по улицам, бесясь от досады и скуки. В последнее время он привык уже смотреть на здешнюю жизнь со стороны – как будто с палубы корабля, который уносит его к родным берегам. А сейчас его словно вернули с полпути, и он не знал, чем заполнить тягостные дни. Две недели ждать… Нет, это невыносимо! Напрасно он внушал себе, что не так это и долго, а стало быть, и сокрушаться тут не о чем: странное предчувствие заставляло его вопреки доводам рассудка воспринимать непредвиденную задержку как жестокий удар судьбы. Просто наваждение какое-то! А все оттого, что домой тянет…
Родственница Ренальда из Сидона, которая так и не открыла своего имени, а в записке назвалась Мелюзиной (святой Мамерт, святая Радигонда: и не побоялась же, и не постыдилась!), которая писала куда ловчее любого мужчины, назначила ему встречу в Гефсиманском саду. Пойти или не пойти? Отказываться неучтиво, к тому же стоит выяснить, откуда ей известно, что галерам запрещено выходить в море, и не знает ли она поточнее, когда же их выпустят.
Итак, в Гефсиманском саду… Но отчего она выбрала это священное, единственное на свете место?
Вит и не мог подумать о нем иначе, как с чувством глубокого благоговения. Ведь в Гефсиманском саду, скорбя и тоскуя, молился наш Господь. «Отче Мой! Если возможно, да минует меня чаша сия; впрочем, не как Я хочу, но как Ты…» Нет, неподобающее это место для свиданий с женщиной!
Лузиньян дал себе слово сурово, без обиняков указать на это таинственной незнакомке.
Однако когда Сибилла, вся будто озаренная розовым отсветом закатного солнца, легкая и стройная, вступила под сень деревьев, от его решимости не осталось и следа. Собравшись с духом, он осмелился только невнятно пролепетать, что, мол, Гефсиманский сад располагает скорее к молитве…
Она беспечно засмеялась.
– Если все время помнить о том, что было, то трудно и жить – особенно тут, в Иерусалиме! Я выбрала это место потому, что только здесь можно найти немного прохлады и тени.
Сибилла повела рукой – и Вит, оглядевшись по сторонам, вынужден был признать, что среди серых каменных дебрей города единственным зеленым пятном выглядела Масличная гора с Гефсиманским садом. Чтобы набрести на другой такой оазис, нужно было идти в Вифлеем, Еммаус, а то и в Айн-Карим, на родину Иоанна Крестителя.
Гефсиманский сад составляла сотня оливковых деревьев – старых, причудливо изогнутых. Глядя на их могучие, узловатые, извивающиеся, словно хвосты дракона, корни, на их поросшие мхом дуплистые стволы с шершавой, кремнистого оттенка корой, легко было поверить, что эти деревья помнят времена Иисуса Христа. Глубокая их древность пробуждала мысли о вечном, непреходящем. Торжественная тишина царила под их кронами, а почву внизу покрывала скудная, но все же зеленая трава, усеянная мелкими темно-красными цветочками.
– Тут что ни шаг – то святыня, – продолжала принцесса, усаживаясь на удобный изгиб выступающего над поверхностью земли корня. Вит по ее знаку опустился прямо на траву. – И каждую святыню нужно чтить, каждой поклоняться… Вы, наезжающие сюда ненадолго, и вообразить не можете, как это нестерпимо! Ни минуты покоя, даже вздохнуть нельзя полной грудью – вечная неволя. Священные камни давят на нас. За морем считают, что мы тут должны быть ангелами, раз уж живем в таком месте. Мы же – самые обычные люди. Нам остается только на котурны встать, чтобы на старой родине нас похвалили! А я не люблю стоять на котурнах, – покачала она своей маленькой ножкой, обутой в шитый золотом сафьяновый башмачок, – я хочу жить в свое удовольствие. Бог дал нам всего одну жизнь, и она так мимолетна! Я и оглянуться не успею, как стану старой да уродливой. Молодость не вернется – а тут ни в чем себе воли не даешь, то и дело на что-то оглядываешься. Поэтому я не выношу Иерусалим: в приморских городах дышится куда легче, свободнее…
