В мою мать мой отец влюбился с первого взгляда (не сходя с места), как только увидел ее в Музейном саду, где она с однокашницами играла в чику. Любовь охватила все его тело, пробежала по всем его членам, он задрожал и почувствовал жар, как будто он был лет на тридцать старше и не мужчиной, а женщиной. Хотя он понятия не имел, кто она, из какой семьи, где живет, он следовал за нею до самой студенческой столовой. Войдя во внутренний двор между рестораном «Карпатия» и редакцией католического журнала «Уй Эмбер», моя мать обернулась, окинула взглядом моего отца, который, следуя за ней по пятам, стал совсем одиноким, затравленным, и сказала ему: Чаво вылупился? Али белого человека не видел? И чаво ты ко мне привязался? Мой отец довел до ее сведения, сколь сильное впечатление она на него произвела, и попросил понять его правильно. На что моя мать отрезала: Выбрось это из головы! И не мечтай ни о чем таком, что могло бы меня унизить, ибо надеяться тебе не на что и вожделения твои совершенно напрасны. О госпожа, скажите мне только, свободны ли вы или находитесь в крепостной зависимости? Крепостная я. И как вас зовут? Чалва. А кто ваш владыка? Господь Бог, ответила моя мать. Тебе легче узнать, что находится на седьмом небе, чем ответ на интересующий тебя вопрос. Так что оставь, чему не бывать — тому не бывать. Но скажите мне, госпожа, где и когда я могу увидеть вас снова? Каждую пятницу, там же и в то же время, что и сегодня. Они стояли друг против друга, не зная, что можно еще сказать, наконец мать спросила, кто первый должен теперь уйти, ты или лучше я. Иди ты, произнес мой отец, и да хранит тебя Господь Бог. Моя мать повернула к мосту, оглядываясь, не идет ли за ней мой отец, так что последовать он за нею не мог. Но все же поглядывал в ее сторону, а потом побежал к собору, стал спрашивать, не видел ли кто эту девушку. Но ее и след простыл. Каждую пятницу, в условленное время мой отец появляется в Музейном саду — никого. То ли земля ее поглотила, то ли небо к себе призвало, но больше я ее никогда не видел. И с тех пор в моем сердце пылает жар — горячей раскаленного кокса.
169
На вопрос, вроде бы не такой уж сложный, кто является любимой героиней его любимого романа, мой отец не задумываясь написал: моя мать. Однако ни конкурсная комиссия, ни редакция, ни литературный бомонд, ни восходящая к вершинам власти буржуазия, ни ЦК партии, ни Эгерская епархия, ни венский двор, ни сама моя мать не признали ответ удовлетворительным. Вот так они познакомились, на бумаге.
170
Мой отец, одаренный циничный кретин, который ни за понюх табаку продал душу коммунистам, настолько боялся их, что перестал спать, а если и засыпал, то пробуждался в холодном поту с таким воплем, что соседи стали писать на него жалобы, наконец явилась милиция и предупредила его, чтобы он, гад, не портил своими воплями городской пейзаж. Мой отец испугался еще пуще прежнего и от вящего ужаса придумал метод, для начала довольно щадящий, — одновременно с воплем затыкать рот ладонью; просыпаясь, он, по принципу мышеловки, тут же захлопывал рот рукой, однако звук все же просачивался, прежний вопль превращался в писк, визг, что, естественно, соседей не удовлетворяло; в конце концов он придумал, что начинать надо с блева, блев действительно прерывал его голос, звук, сопутствующий процессу, был скорее похож на хрип, на невинный кашель, кряхтение, что, естественно, дело личное, после чего моему отцу удалось соблазнить мою мать, простую девушку из провинции, тоже личное дело, у которой была лишь одна тревога: не надоест ли она моему отцу и проч.? Языком молоть — это ты можешь, говорил мой отец, только иногда невпопад. Это ты невпопад задаешь вопросы, защищалась мать. Неважно, мне все интересно. Даже мыльный пузырь… Мыльный пузырь. Мыльный пузырь? Мыльный пузырь. Большая и радужная жизнь. Смех, с которым сказал это мой отец, засел в мозгах моей матери. Это был одухотворенный смех. Мой отец имел обыкновение говорить тоном школьного учителя. Позднее моя мать обсудила эту историю со своей подругой Ритой (или, может быть, Петрой). Ну, все ясно, сказала Рита. Это как в «Тысяче и одной ночи». Пока не иссякнут сказки, он твой. Моя мать зарделась от радости. Внезапно стемнело. (Раз так, то он никуда не денется. От судьбы не спрятаться, не скрыться. Если даже иссякнут сказки, мы новые сочиним. Но в этом нужды не будет, ибо жизнь… о жизнь, сколько бы ты ни длилась, ты такая, такая неисчерпаемая.)
171
Мой отец во время поцелуя — независимо от того, целуется ли он с императором Леопольдом или с Яношем Кадаром, — задействует тридцать девять различных мышц, именно столько мышц участвуют в этом процессе, сжигая при этом примерно сто пятьдесят калорий. И это — если он не влюблен. А если влюблен — о-ой!
172
Два дня спустя после того как моя мать вышвырнула моего отца за порог (а может, наоборот), ибо дело как-то не шло или шло как-то через пень колоду, моя мать предложила не выливать с водой и ребеночка (она и представить себе не могла, насколько была права), не надо им окончательно расставаться, то есть можно, конечно, и не встречаться, но спать-то можно, чему мой отец несколько поразился, приняв искренность моей матери скорей за распущенность, чем за прямоту, но моя мать ни в коем случае не хотела терять отца и подозревала, что речь идет о каком-то недоразумении, что, возможно, они слишком много или же слишком мало хотят друг от друга, во всяком случае делают что-то неправильно, неумело, то есть это «ни то ни се» не так уж закономерно, и меж ними стоит именно их неловкость, потому что с постелью, с любовной гимнастикой все neunkomaneun[48] (немецкий в оригинале), и это та самая база, на которой можно осуществить переход, с чем отец было согласился, но потом ему стало стыдно, что его столь позорным образом отделили от его члена, что, в свою очередь, возмутило мать; и дело дошло до вышеупомянутого порога, при этом одновременно выяснилось, что мать, первый раз в своей жизни, беременна. Так, в этом интересном положении, она и осталась. У дверей лаборатории, бывают такие случайности, она столкнулась со своим отцом (он удалял жировик за ухом), который спросил с изумлением, какого рожна ей, здоровой молодой женщине, надо в клинике. Слово «молодая» мой дед произнес с гордостью, так сказать, бросил в лицо моей матери: вот она, правда, запомни! ты молодая здоровая женщина! Моя мама обворожительно улыбнулась, медкомиссия, папочка, я потеряла права, ах, дочка, дочка, до чего ж ты беспечна. Моя мать к тому времени побывала уже врача, так что расцеловала отца, ни пуха тебе ни пера, шепнула она ему на ухо и выбежала, веселая, легкая, как здоровая молодая женщина. Мой дедушка довольно заухмылялся. Молодой врач, которого порекомендовала моей матери подруга, потому что ее семья полностью доверяла ему, встретил мать неприветливо, он видел, что мать курила, курила как паровоз. Барышня, если вы с этим не кончите, мы видимся с вами последний раз. По-след-ний! Умеют врачи разыгрывать эту стариковскую умудренность, как будто они знают все на свете, и это всезнание тяготит их плечи и оправдывает резкий тон их общения с пациентами. Но потом он повел себя совершенно нормально. Сказал, что матери моей повезло, ибо столь раннего эмбриона он не припомнит когда и видел, да у него еще ничего нет, ничего не развилось, почти. На что мать заметила коротко, только не надо рассказывать ей, что неделей позже у этого существа, которого еще «почти» нет, уже все бы развилось. Это все же показывало, что за внешним спокойствием (моей матери) беспокойства было более чем достаточно. Врач не рекомендовал ей обращаться в больницу по месту жительства. Там одни мясники. Но он знает одного человека в Гёдёллё. Вовлекать в это дело отца моя мать не хотела. Раз все кончено, так уж кончено, но потом как-то так получилось, что они случайно встретились, и она ему рассказала, потому что не рассказать в этой ситуации было бы неестественно. Мой отец испугался, с перепугу сделал вид, что обрадовался, и сказал, что на все готов, что готов изменить свою жизнь таким образом, как этого требуют новые обстоятельства. Но вел он себя вполне порядочно, помогал в эти дни моей матери и даже поехал с ней в Гёдёллё. Сам сидел за рулем. После процедуры ей было немного больно, но ей что-то вкололи для сужения матки. В течение дня она находилась под наблюдением, а к вечеру, когда стало ясно, что все в порядке, ее отпустили домой. Врача, который сопровождал их, они высадили на стоянке такси, хотя мой отец предложил довезти его до квартиры; тот только покачал головой, сказав, что в эти часы им лучше побыть вдвоем. Но сами они так не думали. Мой отец, правда, все же поднялся к матери, они выпили чаю, а потом он уехал. В этом месте можно было бы пошутить, дескать, так началась, с такими вот приключениями, жизнь старшего сына моего отца. Или, того лучше, поставить вопрос о его идентичности. Но чтобы не все выглядело так уж гладко, по дороге домой у отца полетело сцепление. А у матери через несколько дней обнаружилось воспаление матки, что тоже относится к итогам описанного дня, к их, так сказать, негативной части.
