Мой отец был тогда еще молод (осьмнадцатое столетие?), хотя нет, молодым он уже не считался, но выглядел моложаво (начало девятнадцатого), так вот, мой отец лежал голый в кровати, скалился во весь рот и, можно сказать, пожирал, уписывал за обе щеки вливающийся в окно спальни утренний свет. Как Нарцисс, разглядывал он себя, с особым вниманием к собственному мужскому достоинству, совершавшему ритуал утреннего пробуждения. Означенное достоинство, словно бы независимо от него, моего отца, то гнулось, то распрямлялось. Чего уставился?! вскричала мать, чего это ты на себя глазеешь?! Что значит — на себя?! вскричал в ответ мой отец и ухватил пробуждающегося за шкирку, вот как? а это — чье? для кого я его лелею?! Моя мать слушала ложь моего отца с надменным удовлетворением. Вёрёшмарти тем временем приступил к стихотворному эпосу «Бегство Залана», да и Гете что-то строчил, по обыкновению.
175
Один из моих дедушек, тот, что по материнской линии, служил у другого моего дедушки управляющим или кем-то там в этом роде. Мой отец уже в раннем детстве таращил глаза на маму — девчонку в юбочке с желтыми тюльпанами и подвешенной к ней, словно к колоколу, парой танцующих ножек. Моя бабушка — по отцу — этого не одобряла, но не из презрения, а, напротив, потому, что хотела защитить мою мать от моего отца, которого она знала как облупленного. Правда, и семьи, наша и моей матери, были, по ее мнению, не пара друг другу. Мы-то на высоте, так что горный пастух — с горным пастухом. (Вариант: пудель с пуделем, борзая с борзой.) Чтобы вылечить мою мать от моего отца, она как-то велела ей пойти с ней во двор и показала, как спариваются кот с кошкой. Матушка пыталась убежать, но барыня держала ее вплоть до финала бурной любовной сцены. «Вот чего хотят все мужчины, — сказала Мария Риккль, — так что берегись, твоя мать тоже так начала. Если нас, — добавила она, имея в виду себя, — нет рядом, не смей даже разговаривать с мужчиной и не забывай того, что видела. Хочешь валяться в грязи, как животное? Вот к чему приводит любовь». Валяться в грязи, как животное, моя мать не хотела, но к чему приводит любовь — это ее занимало невероятно. И она продолжала манить моего отца своими танцующими ножками. (Распутная рабыня плоти: бабушкины слова.)
176
Ну еще бы, у моего отца было столько лиц! Было лицо усатое, было с двойным подбородком, было лицо татарское и так далее. Он менял их на протяжении всех трех действий. Однажды он встретился с моей матерью, которая произвела на него очень хорошее впечатление, и это казалось взаимным. Но, увлекшись своим маскарадом, мой отец запамятовал, какое лицо было на нем при их встрече. Накладка. Дело кончилось тем, что он подошел к моей матери и, как преступник, одно за другим продемонстрировал ей все свои лица: усатое, с двойным подбородком, татарское и так далее. Но она не узнала его. Так они познакомились, моя мать, мой отец.
177
Свадьба моего отца, по случайности, пришлась на тот день (и ту ночь), когда коммунисты арестовали одного из руководящих коммунистических деятелей Ласло Райка. Тот был человеком особой закалки, материалом, термически обработанным с целью фиксации высокотемпературного состояния или предотвращения (подавления) нежелательных процессов, происходящих при его медленном охлаждении, так что, когда при Хорти полиция самым жестоким образом пыталась выбить из Райка то, что обычно пытаются выбить в подобных случаях, арестованный не проронил ни слова. В результате, когда без малого двадцать лет спустя на процессе, названном по его имени, он проронил кое-какие слова (чистосердечно во всем признался), некоторые из его товарищей парадоксальным образом восприняли это как доказательство его вины, хотя, естественно, предъявленные ему обвинения считали фальсифицированными, но все же должно было что-то быть, раз уж заговорил даже он, коммунист до мозга костей, иными словами, сама беспорочность Райка казалась лучшим подтверждением его пороков. Подобные ментальнологические и этико-эстетические кульбиты — обычное дело в любом сообществе, которое ставит идею (и проч.) выше человека. Ведь только в корчме высшей ценностью считается человек. Меню свадебного обеда открывалось бульоном из японских цесарок в чашках, за бульоном следовала дунайская стерлядь по-бретонски; молодым, кроме того, подали мясо лани в дивном винном соусе и с гарниром из моркови и зеленого горошка, штирийскую пулярку на вертеле, французский компот-меланж, торт в виде рога изобилия с цветами из мороженого и с мелкими пирожными, сыр, фрукты, черный кофе; из напитков было пиво «Кёбаняи», паннонхалмское белое, красное «Шато Хунгария» и шампанское «Луи-Франсуа Трансильвания».
178
За обедом, без всякого к тому повода, мой отец нередко обращался к матери с такими словами: Гида Ходоши посылает тебе привет. Или: Алайош Дегре шлет тебе привет. После чего снова умолкал или говорил о чем-то другом. Моя мать никогда его не расспрашивала.
~~~
179
Не было человека, менее подходящего на роль мужа, чем мой отец. У него и самого в отношении себя не было никаких иллюзий. Он прекрасно понимал, что не способен на верность, не способен устоять перед искушением; всего лишь за год до женитьбы он все еще характеризует себя как человека, у которого предмет влечений меняется чуть ли не ежедневно и который семь раз в неделю чувствует готовность жениться — и всякий раз на другой женщине. В конце толстой тетради в твердом переплете я обнаружил его дневник. А в нем — имена тех женщин и девушек, которые были предметом его страсти с шестнадцатилетнего возраста, имена, которые он своим каллиграфическим почерком заносил туда, чаще всего обводя свои не предназначенные для постороннего глаза записи красными чернилами и украшая их орнаментом из мелких цветочков. Рядом с именами дам он оставлял не поддающиеся расшифровке знаки. Среди его пометок есть крестики, есть значок, напоминающий букву «бета», есть наклонная и перечеркнутая буква «V», есть «р», есть «с» с точкой в середине. Только к двум значкам я нашел объяснение: буква «U» с точкой в середине означает: давно потерял всякий интерес; та же буква с двумя точками — «Auch nicht[53]». Первое время я никак не мог понять, почему так часто меняется его почерк; разгадка пришла, когда я заметил под некоторыми стихами мелкие, едва читаемые подписи: «Переписано моим другом Гезой Штенцингером; переписано сестрой моей Илоной; сестрой моей Гизеллой; сестрой моей Маргит; другом моим Лайошем Грефом». Вот имена тех, в кого мой отец был влюблен в молодости: Маришка Ковач, Роза Брукнер, Илона Балог, Веронка Сабо, Мари Фазакаш, Милли Шварценберг, Ирма Фукс, Илька Гутманн, Пирошка Чанади, Маришка Кальманцхеи, Терка Галл, Наталия Драхота (возле ее имени он приписал позже: «Уже не надо!»), Лаура Гутманн, Янка Задьва, Маргит Чанади, Илонка Чанак, Маришка Нанаши, Илька Мако, Паула Цуккер, Элла Варга, Илонка Чанади, Жофика Лёвенберг, Эва Тёкёли, Магдушка Сабо, Роза Нанаши, Жужика Пирански, Ирен Филоташ (эта дарит ему кольцо, которое он принимает со спокойной душой, а чуть погодя отдает своей сестре Маргит), Эржи Нанаши, Терез Хубаи, Эржике Ридль, Пирошка Шестина, Эржике Беке, Илька Войнович, Ирма Гельтль, Ирма Зегенвайс, Габриэлла Люкс, Паула Отте, Роза и Ида Бруннер, Эржике Шоваго, Илона Шестина. Многие, тоже, видимо, немалочисленные, случайные знакомства в Паллаге, Надьхедеше, Вене и Граце в списке отсутствуют («После дождичка в четверг — вот когда она мне понравится, хе-хе-хе!»).
180
Моя мать — женщина умная и многое знает про отца, многое, но не все; она, например, и понятия не имеет, что в Паллаге, Надьхедеше, Халапе — везде, где у <здесь следует фамилия моего отца> имеются поместья, нет такого стога, под которым не лежал бы хоть раз мой отец с очередным предметом своей страсти, не находящей полного удовлетворения; она не понимает, что моим отцом, постоянно меняющим свои идеалы, но относящимся к ним вовсе не идеально, постоянно испытывающим потребность во вполне реальной, телесной связи, владеет столь неодолимая сила, что даже ее (моей матери) властная рука не может вырвать отца из-под ее влияния и что Джекиль, под звуки семейного «Бехштейна» распевающий с сестренками, не тождествен Хайду, который без раздумий опрокидывает любую особу женского пола, хоть на минуту обратившую на него внимание, и который ради часа наслаждения готов нарушить любую клятву, забыть любое данное слово. Любое.
181
Когда моя мать обнаружила тайную тетрадь моего отца, ту самую, в твердом переплете, исписанную стихами, посвященными другим женщинам (Погоди-ка, мой дружок, поцелуй меня разок. И не бойся ты, ей-ей, грозной барыни своей…), она взяла карандаш, заточила его, Eberhard Faber, 1207 2,5 = НВ, и исправила в ней орфографические ошибки. (А затем, меж двумя стихотворениями, адресованными Ильке Гутманн и Маргит Чанак, вписала смертный приговор их браку: В прачечную 28 октября: простыни — три, скатерти — восемь, салфетки — восемь, наволочки — семь, пододеяльники — три, полотенца — шесть, женские сорочки — двадцать одна, мужские сорочки — двадцать две, женские панталоны — одиннадцать, юбки — шестнадцать, носовые платки — шестнадцать, чулки — четырнадцать, портянки — восемь, тряпки для пыли — три, кухонные полотенца — три, полотенца цветные — шесть, накидки на стол — две, подштанники — семь.)
