— Что это там у девушки в руках? — забеспокоился он.
— Мы просто наводим порядок в доме, Алан, — все так же, со страхом и чуточку угодливо, отозвался Джеме. — Эпин теперь сверху донизу перероют, надо, чтобы не к чему было придраться. Ружьишки да шпаги, сам понимаешь, закапываем в торфяник; а это у нее не иначе твоя французская одежда. Ее, думаю, тоже зароем.
— Зарыть мой французский костюм? — возопил Алан. — Да ни за что! — И, выдернув у служанки сверток, удалился в амбар переодеваться, а меня покуда оставил на попечении своего родича.
Джеме чинно привел — меня на кухню, усадил за стол, сам сел рядом и с улыбкой весьма радушно принялся занимать меня беседой. Но очень скоро им снова овладела кручина; он сидел хмурый и грыз ногти; о моем присутствии он вспоминал лишь изредка; с вымученной усмешкой выжимал из себя два-три слова и опять отдавался во власть своих невысказанных страхов. Его жена сидела у очага и плакала, спрятав лицо в ладонях; старший сын согнулся над ворохом бумаг на полу и перебирал их, время от времени поднося ту или иную к огню и сжигая дотла; заплаканная, насмерть перепуганная служанка бестолково тыкалась по всем углам и тихонько хныкала; в дверь поминутно просовывался кто-нибудь со двора и спрашивал, что делать дальше.
Наконец, Джемсу совсем невмоготу стало сидеть на месте, он извинился за неучтивость и попросил у меня разрешения походить.
— Я понимаю, сэр, что собеседник из меня никудышный, — сказал он, — и все равно мне ничто нейдет "а ум, кроме этого злосчастного случая, ведь сколько он горестей навлечет на людей, ни в чем не повинных!
Немного спустя он заметил, что его сын сжигает не ту бумагу, и тут волнение Джемса прорвалось, да Гак, что и глядеть было неловко. Он ударил юношу раз и другой.
— Свихнулся ты, что ли? — кричал он. — На виселицу отца вздумал отправить? — и, позабыв, что здесь сижу я, долго распекал его по-гэльски. Юноша ничего не отвечал, зато хозяйка при слове «виселица» закрыла лицо передником и заплакала навзрыд.
Тягостно было стороннему человеку все это видеть и слышать; я был рад-радехонек, когда вернулся Алан, который опять стал похож на себя в своем роскошном французском платье, хотя, по совести, его уже трудно было назвать роскошным, до того оно смялось и обтрепалось. Теперь настал мой черед: один из хозяйских сыновей вывел меня из кухни и дал переодеться, что мне уж давным-давно не мешало сделать, да еще снабдил меня парой горских башмаков из оленьей кожи — сперва в них было непривычно, но, походив немного, я оценил, как удобна такая обувь.
Когда я вернулся на кухню. Алая, видно, уже раскрыл свои планы; во всяком случае, молчаливо подразумевалось, что мы бежим вместе, и все хлопотали, снаряжая нас в дорогу. Нам дали по шпаге и паре пистолетов, хоть я и сознался, что не умею фехтовать; в придачу мы получили небольшой запас пуль, кулек овсяной муки, железную плошку и флягу превосходного французского коньяку и со всем этим готовы были выступить в дорогу. Денег, правда, набралось маловато. У меня оставалось что-то около двух гиней; пояс Алана был отослан с другим нарочным, а сам верный посланец Ардшила имел на все про все семнадцать пенсов; что же до Джемса, этот, оказывается, так издержался с вечными наездами в Эдинбург и тяжбами по делам арендаторов, что с трудом наскреб три шиллинга и пять с половиной пенсов, да и то все больше медяками.
— Не хватит, — заметил Алан.
— Надо будет тебе схорониться в надежном месте где-нибудь по соседству, — сказал Джеме, — а там дашь мне знать. Пойми, Алан, тебе надо поторапливаться. Не время сейчас мешкать ради каких-то двух-трех гиней. Пронюхают, что ты здесь, как пить дать, учинят розыск и, чует мое сердце, взвалят вину на тебя. А ведь возьмутся за тебя, так не обойдут и меня, раз я в близком родстве с тобой и укрывал тебя, когда ты гостил в здешних местах. И уж коли до меня доберутся… — Он осекся и, бледный, как мел, прикусил ноготь. — Туго придется нашим, коли меня вздернут, — проговорил он.
— То будет черный день для Эпина, — сказал Алан.
— Страшно подумать, — сказал Джеме. — Ай-яй-яй, Алан, какие ослы мы были с нашей болтовней! — г И он стукнул ладонью по стене, так что весь дом загудел.
— Справедливо, чего там, — сказал Алан, — вот и друг мой из равнинного края (он кивнул на меня) правильно мне толковал на этот счет, только я не послушал.
— Да, но видишь ли, — сказал Джеме, снова впадая в прежний тон, — если меня сцапают, Алан, вот когда тебе потребуются денежки. Припомнят, какие я вел разговоры и какие ты вел разговоры, и дело-то примет для нас обоих скверный оборот, ты смекаешь? А раз смекаешь, тогда додумай до конца: неужели ты не понимаешь, что я своими руками должен буду составить бумагу с твоими приметами, должен буду положить награду за твою голову? Да-да, что поделаешь! Нелегко поднимать руку на дорогого друга; и все же, если за это страшное несчастье ответ держать придется мне, я буду вынужден себя оградить, дружище. Ты меня понимаешь?
Он выпалил это все с горячей мольбой, ухватив Алана за отвороты мундира.
— Да, — сказал Алан. — Я понимаю.
— И уходи из наших мест, Алан… да-да, беги из Шотландии… сам беги и приятеля своего уводи. Потому что и на твоего приятеля из южного края мне надо будет составить бумагу. Ты ведь и это понимаешь, Алан, верно? Скажи, что понимаешь!
Почудилось мне или Алан и в самом деле вспыхнул?
— Ну, а каково это мне, Джеме? — промолвил он, вскинув голову. — Ведь это я привел его сюда! Ты же меня выставляешь предателем!
— Погоди, Алан, подумай! — вскричал Джеме. — Посмотри правде в глаза! На него так или иначе составят бумагу. Манго Кемпбелл, уж конечно, опишет его приметы; какая же разница, если и я опишу? И потом, Алан, у меня ведь семья. — Оба немного помолчали. — А суд творить будут Кемпбеллы, Алан, — закончил он.
— Спасибо, хоть имени его никто не знает, — задумчиво сказал Алан.
— И не узнает, Алан! Голову тебе даю на отсечение! — вскричал Джеме с таким видом, словно и вправду знал, как меня зовут и поступился собственной выгодой. — Только как он одет, внешность, возраст, ну и прочее, да? Без этого уж никак не обойтись.
— Смотрю я на тебя и удивляюсь, — жестко сказал Алан. — Ты что, своим же подарком хочешь малого погубить? Сначала подсунул ему платье на перемену, а после выдашь?
— Что ты, Алан, — сказал Джеме. — Нет-нет, я про то платье, что он снял… какое Манго на нем видел.
Все-таки он, по-моему, сник; этот человек был готов ухватиться за любую соломинку и, надо полагать, все время видел перед собой судилище и лица своих кровных врагов, а за всем этим — виселицу.
— Ну, сударь, а твое какое слово? — обратился Алан ко мне. — Тебе здесь защитой моя честь; без твоего согласия ничего не будет, и позаботиться об этом — мой долг.
