своем развитии по другой линии.
Но это случилось не потому, что созданная Грибоедовым форма социальной комедии незакономерна и нехудожественна, и не потому, как уверял Гоголь, что в ней «земля наша» (Россия) сразу очистилась от «сору и дрязгу», накопившихся за столетия, и на долю других драматургов ничего не осталось из этого «сору». Случилось это потому, что наступившая после декабрьского разгрома политическая реакция на долгие годы придавила рост освободительного движения, заставила писателей выбирать окольные пути и говорить в своей сатирической литературе приглушенным «эзоповским» языком.
Теперь, после революции, многое стало понятным как в самой судьбе «Горя от ума», так и в художественных особенностях этой пьесы. И не только потому, что нам близки благородный гнев и сатирическая желчь, с которыми поэт обрушивается на человеческое невежество, тупость и низость, но и потому, что современная нам революционная драматургия имеет очень много общих черт с социальной комедией Грибоедова.
Так же как и в «Горе от ума», современная драма отходит от принципов классической драматургии. В ней тоже на смену личной интриге приходит интрига общественной борьбы; она также имеет склонность к эпизодам и к широкому использованию эпизодических лиц (Грибоедова современные ему критики часто обвиняли в том, что он написал не целостное драматическое произведение, а ряд картин, слабо связанных между собой. Как это похоже на критические отзывы о современных нам пьесах).
Сам Чацкий по своему значению и положению в комедии — родоначальник тех положительных персонажей в советской драме, которые проходят из картины в картину в качестве постоянных обличителей общественного зла.
В самой комедии Грибоедова мы не найдем прямых политических выпадов. Она и бьет как будто по сравнительно узкому участку тогдашней жизни. Те московские баре, которые выведены в «Горе от ума», во времена Грибоедова уже не являлись решающей силой в тогдашней русской действительности.
Но за отдельными как будто случайными бытовыми фигурами Грибоедов вскрыл социальный механизм эпохи. Он зафиксировал общепринятые уродливые нормы общественного поведения и в лице немногих персонажей своей пьесы осмеял типичные черты чиновного, бюрократического загнивающего мира.
Грибоедов взял своих Фамусовых, Скалозубов, Молчалиных не со стороны их личной жизни, не как людей в целом, с их обычными переживаниями и чувствами, как это делали позднее Островский и даже Гоголь. Характеристика грибоедовских героев идет почти исключительно по линии их социальных взаимоотношений, их положения в обществе. В тех случаях, когда поэт отступает от этого пути, образы персонажей тускнеют, становятся расплывчатыми и малопонятными (Софья, Лиза).
При этом характеристика героев «Горя от ума» создается не действиями, не поступками отдельных персонажей, но по преимуществу меткими эпиграммами, словесными формулами, настолько точными и исчерпывающими, что они и сейчас имеют широкое обращение в нашей обиходной речи и служат для определения типичных черт бюрократизма, подхалимства и идейной беспринципности.
Эпиграмматическая точность языка сообщает необычайную устойчивость образам комедии. До тех пор пока нами не будут окончательно изжиты нормы социального поведения, осмеянные в темпераментных и злых эпиграммах «Горя от ума», — эта комедия не потеряет современной остроты. Молчалины, Скалозубы, Фамусовы и Репетиловы еще живут среди нас. Изменились их обличья и речи, но их общественное «поведение» по-прежнему может быть охарактеризовано двумя-тремя строчками язвительного грибоедовского стиха.
Однако «Горе от ума» — не только объективная картина нравов, но и призыв к действию.
Какие бы недостатки художественного порядка мы ни находили в роли Чацкого — этот образ все же поражает своей волевой насыщенностью, своим беспокойным огнем, своей готовностью к действию. Не мудрено, что большинство критиков Чацкого находило этот образ надуманным, неестественным. Бодрый, взволнованный тон его насмешливых речей слишком мало гармонировал с виселицей Петропавловской крепости и сибирскими рудниками. Он казался преувеличенно громким.
«Горе от ума» всегда оставалось репертуарной пьесой на русской сцене. Но есть данные считать, что публицистическая острота этого монолога-памфлета никогда не звучала полностью на нашем театре. Вначале она сглаживалась цензурными требованиями. В дальнейшем же была затушевана сценической трактовкой комедии.
Театр игнорировал особенности этого драматического памфлета и разыгрывал «Горе от ума» в традиционных приемах французской комедии. На первый план выходила любовная интрига, в действительности не имеющая большого значения в «Горе от ума».
Особый интерес для нас представляют две позднейшие постановки грибоедовской пьесы: одна — в Московском Художественном театре — до революции, а другая — в Театре имени Мейерхольда в прошлом сезоне. Каждая из них в своем понимании комедии отразила черты своей эпохи.
«Горе от ума» на сцене Художественного театра утратило свое памфлетно-политическое значение. Эта сатира искусственным образом приобрела черты интимной, личной драмы Чацкого.
Театр попытался мотивировать поведение Чацкого его любовными переживаниями. «Горе от любви» — так сформулировал Немирович-Данченко тему грибоедовской пьесы-памфлета, когда он ее ставил в МХТ в 1906 году.
Мейерхольд в своей работе над «Горем от ума» («Горе уму» в Мейерхольдовском театре[10]) делает значительный шаг вперед к более глубокому пониманию замысла Грибоедова, хотя спектакль и страдает недоговоренностью и многими противоречиями.
Совершенно верно поняты режиссером формальные особенности «Горя от ума». На сцене Театра Мейерхольда пьеса приобрела законную форму сатирического «обозрения», состоящего из ряда мелких эпизодов.
Исключительная по смелости трактовка роли Чацкого в первом акте, когда режиссер выводит на сцену почти что сегодняшнего комсомольца, заставляет ждать и дальнейшего обострения комедии в духе грибоедовского замысла. Зритель приготовляется вместе с обозревателем-комсомольцем поиздеваться над ископаемыми персонажами грибоедовской Москвы и над их потомками, дожившими до наших дней. Но уже со второго акта образ Чацкого неожиданно меняется, приобретает лирические черты. Из задорного комсомольца он превращается в прекраснодушного декабриста типа Александра Одоевского. Трактовка Чацкого как декабриста, конечно, снижает сатирический пафос «Горя от ума». Ведь Чацкий Грибоедова по складу характера и по своему поведению в комедии гораздо активнее, темпераментнее и смелее почти любого из декабристов. В нем нет и следов той жертвенности, которая была присуща даже таким деятелям декабристского движения, как Рылеев и Николай Бестужев, не говоря уже об Одоевском и других подобных ему мечтательных юношах.
Образ Чацкого допускает резкое осовременивание, приближение его к людям нашего времени, что Мейерхольд и сделал в первом акте. Но дальше он становится в спектакле слишком бездеятельным и чересчур глубокомысленным.
Жаль, что у режиссера на этот раз не хватило смелости дойти до конца и раскрыть единственно верную тему для спектакля наших дней: «Грибоедовская Москва и мы», используя Чацкого как нашего современника — обозревателя нравов прошлой эпохи.
В этом случае Грибоедов действительно в первый раз заговорил бы на сцене острым языком общественного сатирика.
Блестящий памфлет Грибоедова еще ждет своего раскрытия на современной сцене.
27 февраля 1929 года
