– Как же, как же, студень будет и… колбаса… и жаркое…
– А булки с изюмом тоже испекут?
– Испекут.
– Ну так вот, – и Тоотс хватает Кийра за пуговицу пиджака, – ты им скажи, чтоб они побольше изюма клали, чтоб изюминка к изюминке. А то ищи их по всей булке, выковыривай ножом, как дурак, пока несколько штук выловишь. Моя мать на праздниках всегда ругается: Будто моль, говорит, булку пожрала. А я разве виноват, пусть кладут больше изюма, тогда и булка цела останется.
– Я попрошу столько положить, чтобы прямо черно было от изюма, ты скажи имя!
– Ладно, но смотри, сдержи слово. Видишь ли, Кийр, у меня их, собственно, целых два… Первое – это и есть настоящее, ну прямо-таки замечательное, но и другое тоже очень красивое, а если обоими сразу назвать – такого имени не сыщешь даже у помещичьих сыновей из Сууремаа, тогда… тогда… Пойдем к окну, подальше от ребят, не то еще усльштт и выболтают. Так вот, запоминай теперь.
Ястребиные глаза Тоотса беспокойно блуждают по сторонам, речь его переходит в едва слышный шепот, словно он открывает Кийру какую-то мировую тайну, а вокруг все кишит предателями.
– То, первое, замечательное имя – Колумбус!
– Колумбус!
– Да. А второе – Хризостомус!
– Хризостомус!
– Да.
Первое имя Кийр, конечно, уже слышал раньше, он очень хорошо знает, что за человек был тот, кто носил это имя, и что он совершил, зато со вторым именем дело оказывается куда сложнее. Во время урока Кийр судорожно пытается удержать в памяти это имя, но оно, как назло, норовит выскочить у него из головы, и он все больше запутывается. Хризостомус, Хризостомус, Хриппостосус… Хриппоссосус… Хриппопоссум… Хри… Хи… Ги… Гриппопотамус! Затем следует целая куча чудовищ, которые давно исчезли с лица земли, и Георг Аадниэль с ужасом думает, не назвал ли Тоотс имя одного из них. – Птеродактилус… Плезиозаурус… Ихтиозаурус… Заурус… Заурус…
Он сидит, как на горячих углях; его охватывает безотчетный страх —не превратится ли его маленький братик и сам в одно из тех существ, которые так назывались; после урока он бежит к Тоотсу и просит еще раз сказать второе имя. Но тут его постигает новое несчастье – дело в том, что Тоотс уже сам успел забыть это имя и теперь, прищурив глаза и засунув палец в рот, начинает молоть всякую чепуху: Кри-стохвус, Кримпстохвус, Климпстохвус, Криукстохвус, Ниукс – Пиукс, Тиукс – прохвост…
– Прохвост! – вскрикивает Кийр и пятится назад.
– Нет, нет! Я потому сказал «прохвост», что вспомнить его не могу, это имя.
В конце концов они припоминают забытое имя и записывают его, чтобы больше не было недоразумений. В записной книжке Кийра, под рубрикой «Важнейшие дела», появляются два слова, начертанные красным карандашом, затейливыми, вычурными буквами: Колумбус Хризостомус. И с этого дня между Тоотсом и Кийром завязывается трогательная дружба, дающая остальным ребятам богатую пищу для всякого рода предположений, дружба тем более загадочная, что ни Тоотс, ни Кийр ни одним словечком не дают понять, в чем тут, собственно, дело. Они теперь всегда неразлучны, и даже ходят слухи, будто Тоотс зачастую в гостях у Кийра – ест там и пьет, как у себя дома.
Это весьма возможно, потому что Георг Аадниэль и в школу приносит с собой немало лакомств и съедает их вместе с Тоотсом; при этом приятели беседуют так дружески, что прямо не нарадуешься, на них глядя. Весьма возможно даже, что придуманные Тоотсом имена одобрены и самой супружеской четой Кийров, а если так, то подобные угощения надо считать вполне заслуженными.
Но время и случай вносят ясность даже в такие дела, которые долго пребывали под покровом тайны, и развязывают иногда такие запутанные узлы, что только диву даешься: при этом время действует медленно, кропотливо распутывая нить за нитью, а случай нетерпелив, он любит разрубать таинственный узел одним ударом.
VIII
Перенесемся мысленно вместе с читателем на дорогу, ведущую в деревню Киусна. Здесь, на полпути между Киусна и Паунвере, на земле хутора Супси, шагах в двухстах от шоссе, мы увидим деревянный домик, окруженный кустами и деревьями. В домике этом живет портной Кийр со своей семьей. Сегодня он справляет крестины своего третьего сына. Уже издали заметно, что сегодня жизнь здесь вышла из своего привычного русла; в этом обычно таком тихом уголке царит оживление – тут собрались и стар и млад. Войдите в домик, и первое, что вас встретит – это густой чад от горелого сала; из кухни он обильно струится по всем трем комнатам. У кухонной плиты, в облаках дыма и пара, идет усиленная стряпня, и госпожа Кийр, под верховным командованием которой здесь все варится и печется, очень походит на жрицу: едва ли в Древнем Риме во время жертвоприношений могло быть больше дыма и пара, чем здесь. Время от времени кухня преображается и становится похожей на адскую винокурню, как ее обычно описывают в старинных книжках: то ли у горшков и горшочков вырастают невидимые ножки, то ли пол преисподней притягивает их к себе с такой огромной силой, но только вдруг – бац! – и горшки с шумом летят на каменный пол и разбиваются вдребезги; тут поднимается яростная ругань, и кого-нибудь из жриц в течение одной минуты наделяют таким множеством почетных прозвищ, какого иначе не выпало бы на ее долю и за долгие годы. Затем другая жрица с шумом перебегает от кладовки к плите, оглашая воздух душераздирающим криком: «Боже ты мой, что тут пригорело!» Глупо, конечно, спрашивать, что пригорело: кто может знать, что там пригорело. Плита сплошь уставлена всякими кастрюлями и кастрюльками, здесь что-то шипит, там что-то шипит, где же в такой суматохе разобраться, что надо помешать, а что совсем снять с огня. Иногда еще и какая-нибудь тряпка или мочалка попадает на раскаленную плиту, и тогда все вокруг наполняется таким ужасным запахом гари, что хоть лопни от злости. А тут еще одно наказание: дети. Их сегодня собралось множество, и все они так шныряют взад и вперед, что просто не знаешь, какой бес в них вселился; хоть сто раз гони их в комнату играть, они все лезут обратно и так и вертятся под ногами: чудо еще, если не опрокинешь на кого-нибудь миску с горячим компотом. Георгу Аадниэлю было строго приказано – как только придут гости, завести граммофон, чтобы развлечь их, но рыжеголовый мальчуган, обычно такой послушный, сегодня ведет себя немного странно; кажется, будто ему все некогда. Вместе с Йоозепом Тоотсом, уже с утра появившимся в доме, они блуждают из комнаты в комнату, потом идут на кухню, оттуда в чулан, и всюду Кийр демонстрирует перед своим школьным приятелем неисчерпаемые запасы яств и напитков, заготовленные к сегодняшнему знаменательному дню. При этом оба беспрерывно жуют, что именно – так и остается неизвестным; но из карманов поминутно что-то вытаскивается и кладется в рот, и друзья все грызут и грызут, как будто у них челюсти казенные. Давайте немножко последим за ними.
Сейчас они совершили уже третий рейс в кладовку и с любопытством останавливаются перед батареей бутылок, выстроившейся на верхней полке, под самым потолком.
Стоит ли описывать выражение их лиц? Кто читал басню о лисе и винограде, тот и сам поймет, как эти лица выглядят; а кто этой басни не читал, тот пусть представит себе: наверху – бутылки с пестрыми этикетками, а внизу – Йоозеп Тоотс. Через минуту Тоотс подталкивает приятеля локтем, глотает слюну, причем кадык у него забавно двигается вверх и вниз, и спрашивает:
– Интересно, зачем их так высоко поставили?
– Ну, чтобы не могли их достать…
– Кто?
– Ну, мало ли кто тут ходит… Дети и… Разбить могут, вот почему. Хи, а здесь довольно дорогие бутылки есть, по рубль семьдесят пять копеек… А эта вот… видишь, та, которая вся будто в песке…
– Да, да, вижу, вижу. Ну?
– Она целых два рубля стоит. Это вино поднесут только самому кистеру и крестным, да тем, кто поважнее – арендатору с церковной мызы, купцу… А таким, как чесальщик с шерстобитни или судейский посыльный, тем по рубль семьдесят пять копеек. Видишь, с белыми наклейками и золотыми буквами… Лати… лати… патс.
– Что это значит – «Лати патс»?
– Хи, не знаю. Может, название вина.
– Нет. А, я знаю… постой, у меня дома такая бутылка: «лати» значит по-французски – настоящее, а «патс» – сладкое: настоящее сладкое. Да, да, это оно и есть. Я теперь узнал эту бутылку.
– Хи, вот как, настоящее сладкое?
– Ну да, ведь рубль семьдесят пять копеек – это куча денег, почему же ему не быть сладким! Так и есть: те же самые бутылки. Я теперь ясно вспоминаю: такие же золотые буквы, а на горлышке красная жесть. Те же самые, да. А теперь скажи, миленький Аадниэль, что это за сорт там вот, около самой стенки? До чего же наклейки красивые!
– Это по девяносто пять копеек… Для родственников и… для деревенских… Хи, хи, много они понимают – им что ни дай, лишь бы послаще да похмельнее.
– Лишь бы послаще да похмельнее… – повторяет про себя Тоотс, задумчиво глядя вверх; при этом он зажмуривает один глаз, грызет ногти, а другой рукой нетерпеливо дергает косточку, торчащую из миски со студнем.
