Месье засмеялся.
— Я не виню этих джентльменов, если работы, которые вы им послали, созданы в том же напыщенном, дурном стиле, что и ваши первые французские сочинения.
Теперь разозлилась уже я.
— Вы раните меня, месье. Если вы находите мои работы настолько отталкивающими, зачем вы утруждали себя поздравлениями?
— Я поздравил вас, поскольку вы стали писать лучше. С самого начала я увидел, что вы обладаете талантом — огромным талантом, — которому необходимы лишь руководство и практика. Вы полностью оправдали мои ожидания. Вы выросли. Пишете более уверенно. Научились укрощать свое перо. Теперь я доволен, что вы ступили на верный путь — путь к более строгой и элегантной прозе.
Как быстро он переходил от злобной критики к живительным словам похвалы! Моя уязвленная гордость воспряла так же быстро.
— Я действительно стала писать настолько лучше, месье?
— Несомненно. Что до ваших мистера Саути и мистера Кольриджа, не стану скрывать, что я думаю. Вам следует крайне осторожно относиться к советам касательно ваших сочинений, в особенности к советам людей, которых вы ни разу не встречали. Откуда этим людям знать, какие страсти в вас пылают? Кто дал им право гасить это пламя своими комментариями? Не обращайте на них внимания, мадемуазель, — и на меня тоже, если искренне не согласны с тем, что я говорю. Я всего лишь ваш учитель и могу только наставить вас в том, в чем сам разбираюсь. В конечном итоге вы должны прислушиваться к внутреннему голосу. Этот голос — ваш верный проводник. Он поможет вам существенно превзойти все, что я могу преподать.
По мере того как завершался июль, быстро приближался конец нашего запланированного шестимесячного пребывания в Брюсселе. Однажды вечером мы с Эмили готовились ко сну.
— Как жаль, что приходится покидать место, где такой простор для учебы! — воскликнула я.
Сестра удивленно на меня посмотрела.
— Мы не можем остаться. Средства, выделенные тетей Бренуэлл, потрачены. Не хочу больше обращаться к ней за деньгами.
— Я тоже, но мы можем сами себя обеспечивать. Преподавать английский и заниматься в свободное время.
— Я не сильна в преподавании, — ответила Эмили, у которой остались самые неприятные воспоминания о кратком шестимесячном пребывании на посту учительницы в школе Лоу-хилл в Галифаксе. — Но должна признать, у меня есть желание добиться больших успехов во французском и немецком, а такого прекрасного шанса может больше не представиться.
Возбуждение росло в моей груди.
— Не попросить ли Эгеров оставить нас до Рождества? Если они согласятся, ты со мной?
— С тобой. Но что мы будем делать во время les gran-des vacances?[44]
— Что-нибудь придумаю, — улыбнулась я и обняла сестру.
Сначала я побеседовала с мадам Эгер, затем она поговорила с мужем. Я заверила их, что уже преподавала несколько лет, хотя, если честно, ни разу не имела дела с классом из сорока девочек. Наконец мое предложение было принято. Мадам рассчитала учителя, который вел английский в первой группе, — в последнее время он стал ненадежен — и взяла меня на его место. Было решено, что Эмили, посещавшая лучшего учителя музыки в Бельгии, будет преподавать нескольким ученицам фортепиано. За эти услуги нам позволили продолжить обучение французскому и немецкому, а также бесплатно столоваться и жить. О жалованье речи не шло, но мы сочли условия справедливыми и охотно их приняли.
Пятнадцатого августа школа закрылась на летние каникулы. Эгеры отправились на ежегодный морской отдых в Бланкенберге, учителя тоже разъехались. Кроме нас с Эмили в пансионате осталось около дюжины учениц. В эти чудесные августовские и сентябрьские дни мы впервые в жизни испытали по-азиатски жаркое лето, а также наконец нашли время как следует изучить Брюссель. Мне понравился огромный, впечатляющий королевский дворец, роскошный парк и чистые, просторные улицы. Мы с радостью осматривали городские художественные галереи, церкви и музеи.
Лето промелькнуло незаметно; учителя и ученицы вернулись в классы, и снова закипела учеба. Касательно преподавания английского сбылись мои лучшие и худшие ожидания. Когда-то я считала, что с британскими ученицами нелегко справиться, но самых буйных английских учениц здесь сочли бы тихими мышками. Бельгийские девочки были поистине грубыми и дерзкими бунтарками, высокомерными, не уважающими старших. Первая группа прекрасно помнила, кто я такая: взрослая ученица, которая стала преподавать, чтобы обеспечить себя, и к которой они теперь обязаны обращаться «мадемуазель Шарлотта». В первые месяцы моей службы они много раз подвергали меня испытаниям, но я не сдавалась, полная решимости доказать им — и Эгерам, — что способна настоять на своем. Такая обстановка поддерживала во мне необходимое напряжение, благодаря чему я преуспевала.
* * *
Дневник! Я записала немало нежных воспоминаний, сладких, точно собранный с цветов дикий мед, но настала пора для менее приятных заметок. Случилось так, что, пока жизнь в Бельгии текла размеренно и мило, в Хауорте дела шли далеко не гладко. Из папиного сентябрьского письма мы узнали, что деревню поразила холера. Многие люди пали жертвами смертельной болезни. Среди них был и очаровательный молодой викарий Уильям Уэйтман, который после визита к больным и бедным заболел и умер.
Беда не приходит одна, и та осень не стала исключением. В конце октября наш бренный мир покинула Марта Тейлор, также от холеры. Казалось невозможным, что Марта умерла в столь первоклассном учебном заведении, как «Шато де Кукельберг» в Бельгии! У меня никогда не было более беззаботной подруги, чем Марта; она была любимицей всей семьи и верной спутницей своей сестры Мэри. И вот, к моему горю и изумлению, ее жизнь оборвалась в двадцать три года, не успев по-настоящему начаться.
Третий удар последовал всего через несколько дней. Папа написал, что тетя Бренуэлл скончалась от кишечной непроходимости. Потрясенные подобной вереницей скорбных событий, мы с Эмили засобирались домой. Хотя мы уже не успевали на похороны, но понимали, что должны немедленно вернуться в Англию. Папа и брат остались одни, им нужна была женщина для ведения домашнего хозяйства.
В вечер перед отъездом я была в дортуаре одна и со слезами на глазах собирала чемодан. Меня печалили не только кончина тети, Марты и Уильяма Уэйтмана, но и жестокая внезапность отъезда, отторгавшего меня от жизни, которую я полюбила. Вдруг в дальнем конце спальни отворилась дверь. Послышались шаги, мужские шаги, — я сразу их узнала; они затихли у белой занавески, после чего раздался голос месье Эгера:
— Мадемуазель Шарлотта? Можно войти?
Я разрешила сквозь всхлипы. Он отдернул занавеску, приблизился ко мне и промолвил с неподдельной мягкостью и искренностью:
— Скорблю о вашей утрате.
За эти слова я поблагодарила его. Он подошел еще ближе и вложил в руки книгу. Сквозь слезы я разобрала немецкий текст и добротный переплет.
— Что это?
Месье протянул мне носовой платок — ритуал, бессчетное множество раз повторявшийся за последние девять месяцев после наших стычек на уроках, — и, как всегда, я приняла платок, чтобы высушить слезы.
— Это подарок. Надеюсь, он позволит вам продолжить изучение языка, который вы только начинаете по-настоящему понимать.
— Спасибо, — еще раз поблагодарила я, тронутая тем, что он позаботился обо мне.
Когда я вернула платок, месье на мгновение нежно сжал мою руку, и тепло его драгоценного прикосновения заставило меня задрожать.
— Мне известно, каково утратить горячо любимого человека.
Я молча кивнула, не в силах говорить из-за комка в горле; я решила, что он имеет в виду смерть отца или матери. Но я ошиблась. Он тихо продолжил:
— Вы знаете, что я уже был женат?
В моем голосе прорезалось удивление.
— Нет, месье.
— Ее звали Мари Жозефина Нуайе. — Это имя он произнес с благоговением; на его голубых глазах выступила влага, и он сморгнул. — Мы едва успели пожениться, когда разразилась революция тысяча восемьсот тридцатого года. Я присоединился на баррикадах к националистам. Мой юный шурин погиб у меня на глазах. За свободу Бельгии пролилось немало крови. Ровно через три года мои жена и ребенок заболели и оба умерли от холеры.
Из моих глаз брызнули свежие слезы.
— Мне очень жаль, месье.
Теперь мне было ясно, отчего у него столь часто мрачный вид, почему он клокочет, как кипящий чайник. Никто не способен пережить подобные страдания и остаться прежним!
— Это было давно. Я рассказал вам, только чтобы вы поняли: вы не одиноки. Я сочувствую вам.
— Хотя невозможно сравнивать наши утраты, месье. Я лишилась двух друзей и любимой тетушки, но не жены и ребенка.
— И все же ваша утрата невосполнима. Ваши чувства глубоки, мадемуазель, но заверяю вас: боль со временем утихнет. Однажды вы оглянетесь назад, и вместо печали ваше сердце согреют нежные воспоминания.
