Adorare daemones, baptizare imagines et talia sunt valde gravia peccata et modernis temporibus multum incipiunt pullulare[37] — эти характерные для XIV века жалобы заслуживают нашею полного внимания. Стала ли Западная Европа к этому времени действительно колдовать сильнее, чем она колдовала прежде, на это источники наши не позволяют нам дать ответа. Во всяком случае, и в раннее средневековье Европа была с колдовством достаточно знакома. Но несомненно, что в XIV веке она сильнее трепещет перед колдовством, чем трепетала раньше. С одной стороны, самое колдовство принимает в ней гораздо более мрачный, сатанинский характер. Научная разработка вопроса о волшебстве в высшей школе успела принести свои плоды. Через монахов–проповедников, служивших посредниками между университетами и народной массой, «теория договора» стала знакома самым глухим местностям Европы и вызвала соответственный прогресс в практике волшебства. «Продажа души черту» из области легенд теперь переходит в очень распространенную операцию. Мы знаем, как разросся образ сатаны к XIV веку — довольно вспомнить Данте или фрески на кладбище в Пизе, — и сила эта манила к себе всех, чье сердце снедалось отчаянием, гневом, злобой или страстью. Принесение сатане жертв — от черной бабочки до некрещеного младенца, — вызовы сатаны, черная месса, подписка кровью верноподданнической присяги, дикие преступления с целью снискать особую благосклонность ада — на все это в конце средних веков действительно пускались отчаянные головы. С другой стороны, те же успехи богословской науки, равно как общее накопление опыта, сильно ослабили прежнюю спасительную веру в меры, которые своевременно выработала католическая церковь для ограждения своих чад от козней нечистой силы. Уже Фома Аквинский признает, что церковные заклятия одолевают демонов не при всякой «телесной порче». Но он высказывает еще убеждение, что «экзорцизм» не может оставаться бессильным, если он применяется именно к тому случаю, для которого он был с самого начала предназначен. Позднее же схоластика делает и дальнейшие уступки очевидности. «Опыт показывает, — говорят доктора богословия в XIV веке, — что с попущения Божия демоны иногда не отступают ни перед какими заклятиями и экзорцизмами. В подобных случаях снять порчу может собственно лишь тот колдун, который ее напустил, или связавшийся с теми же демонами его товарищ. Но обращаться к колдуну за чем бы то ни было, хотя бы за избавлением от его же чар, значит впадать в смертельный грех».
При таких обстоятельствах обществу оставался один путь. Оно должно было усиленно бороться против колдунов земными средствами, оно должно было рукою правосудия нещадно вырывать подобных «лиходеев» из своей среды. А рука правосудия в конце средних веков ложилась на всех, кто приходил с ним в столкновение, с иною тяжестью, чем в раннее средневековье.
Exempla trahunt. Следственный процесс с судебной пыткою недолго оставался исключительной принадлежностью главной носительницы средневековой культуры, римской церкви. «Легисты», наполнившие в эпоху процветания университетов советы государей, скоро вывели на ту же дорогу и светский суд. С конца XIII века одно европейское государство за другим переходит от старого обвинительного процесса к сыску, делая из застенка необходимую принадлежность следственной камеры, и вместе с этим в истории Европы открывается период, «когда суды являлись худшей угрозой для свободы, чести и счастья граждан, нежели всякий деспотический произвол» (Вехтер).
Наука именем религии осуждает малейшее сомнение в существовании колдовства. Папский престол мечет против колдунов буллы, объявляя отлученными от церкви ipso facto «всех, кто приносит демонам жертвы и поклоняется им, кто замыкает демонов в кольца, зеркала и пузырьки, кто вопрошает демонов о будущем, просит у них содействия и за столь гнусные вещи платит им гнусным холопством». Общество в страхе всюду видит колдунов и усердно на них доносит. Суды с помощью пытки почти у всякого оговоренного вырывают признание в вине. Количество процессов все растет. Каждый процесс является новым подтверждением правоты науки и папского престола. Каждый процесс все больше раскрывает глаза людям на те опасности, которыми постоянно грозит им нечистая сила. Как же могли бы они в такую пору не толковать о том, что «новое время кишит колдунами» и как бы они стали отказываться в борьбе против колдовства от услуг такого учреждения, как инквизиция, блестяще доказавшая совершенство своей организации на победоносной борьбе с еретиками? Valde rationabiliter posset ecclesia statuere, quod
talia facientes, etsi non haberent errorem fidei in intellects, si facerent hoc precise propter aliquod pactum cum demone habitum, velut heretici punirentur, et forsitan expediret, ut propter gravitatem pene homines a talibus arcerentur[38], — такие пожелания раздавались из среды самого общества, и в этом духе составлен был целый ряд папских булл на протяжении XIV и XV веков.
К чему же, однако, нам останавливаться с исключительным вниманием на папской инквизиции? Разве же инквизиционный процесс с пыткой не стал теперь преобладающей формой уголовного правосудия в Европе? И разве одной этой перемены в европейском судоустройстве не достаточно, чтобы объяснить, как могли в конце средних веков увидеть свет истинные процессы ведьм? Почему нам не присоединиться просто к давно высказанному положению, по которому «процессы ведьм являются законным чадом юриспруденции»? Может быть, правы католические историки, говоря, что мир обязан был появлением веры в ведьм не богословам, а юристам? Все элементы бреда ведьмами, все эти бесчисленные рассказы про оборотней и стриг и т. п., вопреки просветительным стараниям церкви, упорно жили в невежественной народной массе. Известные печальные события XIV века с черною смертью во главе придали работе народной фантазии особенно болезненную, мрачную окраску. А тут явилась пытка — способ дознания, который часто даже самого добросовестного судью лишал возможности отличить болезненный бред от истины. Зачем же трогать здесь схоластику? Зачем искать нужного объяснения в каких–то дебрях, когда оно у всех перед глазами?
«Рациональная юриспруденция» конца средних веков, родная сестра «рациональной теологии», конечно, делит с ней ответственность за появление процессов ведьм. Культура умиравшей Римской империи заразила юность европейской науки не только спиритизмом. Оттуда же заимствована была наукой идея государства, обладающего правом во имя общего блага творить любое насилие над отдельной личностью. И спора нет, что если бы пытка к началу новой истории не стала обычной принадлежностью ученого суда, то европейская цивилизация осталась бы чиста от смрадного пятна гонения на ведьм. Но факты неоспоримо свидетельствуют и о том, что одна ссылка на пытку еще ничего не объясняет нам в происхождении процессов о ведовстве. Только в руках судьи–схоластика, приученного школой чураться эмпиризма и материализма, пытка оказалась способной переработать все относящиеся сюда бессвязные народные представления в одну цельную, потрясающую картину.
Действительно, разве в самой Римской империи все элементы позднейшего бреда ведьмами не находились уж налицо? И разве империя, особенно в христианскую свою пору, стеснялась при допросе колдунов прибегать к жесточайшим формам пытки? Драконовским духом дышат указы императора Констанция о мерах для конечного искоренения волшебства в христианском мире. Библия говорит: «Чародеев не оставляй в живых», — твердили Констанцию окружавшие его ариане, и император поступал по соответствию. Всякий вид волшебства, хотя бы самый невинный, как амулеты против какой–нибудь болезни, теперь карался смертью. Что же касается вредоносных магов, «которые преступно распоряжаются стихиями и губят своих ближних», то в борьбе с ними Констанций не останавливался ни перед какими жестокостями. Он повелевал судам хватать заподозренных в подобных преступлениях лиц по первому доносу, пытать их накрепко и в случае скорого признания кидать зверям или распинать на кресте, а в случае упорного запирательства рвать у них железными крючьями мясо с костей. И тем не менее до самого конца Римской империи колдуны все же оставались простыми колдунами. Они не стали «сектой», не стали распутничать с нечистым, не полетели никуда на шабаш. По временам, как при самом Констанции или при Валенсе, им приходилось очень плохо. Но то были отдельные вспышки деспотических жестокостей, и в общем Римская империя не может указать ничего подобного позднейшему двухвековому преследованию ведьм. Те же условия находим мы и в средневековой Византии. И там душа народной массы кишела суеверием; и там колдун, попав на суд, не избегал рук заплечных мастеров; и все это не привело, однако, Византию к знакомству с «ведовством». Но самым убедительным доказательством здесь представляются, конечно, непосредственные наблюдения над ходом различных колдовских процессов на том же западе Европы в XIV веке.
