Барон задохнулся от ярости.
Найдя лейтенанта, Томпсон увел его к себе, сказав, что предстоит важный разговор.
— Лейтенант,— обратился он к собеседнику,— вам пока не везло в военных действиях.
— Да, сэр,— ответил лейтенант, насторожившись.
— Мы сейчас увозим вас на Мадейру.
— Кажется так, сэр.
— Для нас обоих это неприятное дело, и я думаю, если бы предоставился случай разрешить его к обоюдной выгоде…
— Это невозможно,— сказал лейтенант.
— Вы знаете,— невозмутимо продолжил Томпсон,— что ваше правительство обещало премию за поимку вора?
— Да,— подтвердил лейтенант,— но я не вижу…
— Постойте, лейтенант, постойте! Может быть, мы сможем договориться. Поскольку этот вор, а вернее, эти воры…
— Эти воры?
— Они у меня, я их поймал,— спокойно сказал Томпсон.
— Ну да? — удивился лейтенант.
— Они у меня, равно как и большая часть украденных сокровищ!
Бледный от волнения лейтенант, неспособный произнести ни слова, схватил Томпсона за руку. И тот предложил следующее:
— Вы понимаете, что премия принадлежит мне. Сделаем так: вы скажете, что ушли сами, специально, чтобы поймать воров, присутствие которых подтвердит ваше заявление. А я готов отдать вам пятую, в крайнем случае четвертую часть причитающегося мне вознаграждения.
— Ну и ну…— пробормотал лейтенант непонятно с каким отношением к словам собеседника.
— Так как, принимаете предложение? — настаивал Томпсон.
— А если я откажусь?
— Если вы откажетесь,— ответил Томпсон,— то условимся, что я ничего вам не говорил. Я высаживаю вас на Мадейре, оставляю воров себе и передаю их в руки английского консула[86].
Голова лейтенанта работала лихорадочно. Отказаться от предложения Томпсона — значит вернуться в Сан-Мигель с повинной, стыдясь того, что дал провести себя как мальчишку. Принять его — значит, напротив, вернуться с почетом, потому что успех оправдывает все. Даже если вероятность получения своей доли премии ничтожно мала, то все равно такой поворот дела кажется более выгодным. Это поднимет его репутацию в глазах начальства, ведь он может приписать себе заслугу захвата грабителей.
— Я согласен,— сказал он решительно.
— Очень хорошо,— одобрил Томпсон.— В таком случае оформим дело сейчас же.
Между двумя сторонами было подписано компромиссное соглашение на только что выдвинутых условиях. Томпсон передал офицеру драгоценности и потребовал расписку. Затем облегченно вздохнул и поздравил себя с благополучным окончанием опасного дела.
В то время как Томпсон вел переговоры, в сердце Гамильтона накапливался гнев.
Едва придя в себя от шока, в какой повергла его наглость Томпсона, барон, кипя от возмущения, кинулся в погоню за нахалом. Найти его он не мог и обратился к капитану Пипу. Спустившись со своего мостика, тот прогуливался, безмятежно выкуривая утреннюю сигару.
— Капитан,— сказал барон, едва сдерживаясь,— могу ли я знать, к кому на этом корабле обращаться с протестом?
Капитан развел руками, давая понять, что не знает.
— К Артимону, быть может,— предложил он рассеянно.
— Капитан! — возмущенно рявкнул Гамильтон, красный от гнева.
— К вашим услугам, сэр,— миролюбиво ответил капитан.
— Я считаю, что здесь надо мной поиздевались достаточно. И поскольку за маршрут корабля ответственность несете вы, то соблаговолите сказать, почему позади я все еще вижу скалы «Муравьев»? Почему в десять утра мы все еще напротив Санта-Марии? Почему после восьми часов плавания еще виден остров Сан-Мигель?
— Сан-Мигель? — переспросил капитан недоверчиво.
— Да, сэр, Сан-Мигель,— сурово отрезал барон, показывая на черное пятно на горизонте между «Муравьями» и Санта-Марией.
Капитан взял подзорную трубу.
— Если это Сан-Мигель,— сказал он иронически,— то Сан-Мигель с паровым двигателем, так как он дымит.
И капитан поднялся на свой мостик. А разъяренный барон принялся перебирать в уме самые страшные планы мести.
Слова Гамильтона, как бы они ни воспринимались капитаном, были все же справедливы. Но морскому волку не следовало об этом говорить. Он и сам хорошо знал, что скорость упала с двенадцати узлов[87] до восьми.
Капитан позвал старшего механика Бишопа. И тот не сказал ему ничего обнадеживающего. С самого начала отплытия Бишоп тщетно раздувал огонь в котле: давление не увеличивалось. Причиной, очевидно, было плохое качество угля, загруженного в Орте. Английские запасы кончились, пришлось перейти на новую партию угля, и результаты сказались немедленно.
Механик ничего больше добавить не мог, и капитан его ни о чем больше не спросил. Разумные люди не бьются головой о стену, желая невозможного. Поскольку корабль не мог делать более восьми узлов, то именно с этой скоростью и пришлось идти. В Мадейру, таким образом, «Симью» прибудет с опозданием на двадцать четыре часа. Для особого беспокойства как будто причины не было: барометр показывал нормальное давление.
Но настроение у капитана все же испортилось. Хорошее расположение духа ненадолго вернулось к нему за обеденным столом, где он сидел, как обычно, напротив Томпсона. Но, поднявшись на мостик, Пип увидел ту же точку, на которую указал сэр Гамильтон, и обретенное равновесие снова было нарушено. Точка маячила прямо по курсу следования «Симью», и эта навязчивость наводила на тревожные мысли.
Не послало ли правительство Сан-Мигеля за ними погоню? Однако это мог быть и пароход, совершающий регулярные рейсы между Азорами и Мадейрой. Ответ на этот вопрос даст только время.
Заботы капитана не были известны пассажирам верхней палубы. Там не наблюдалось привычного многолюдия. Сильное волнение моря поубавило число любителей прогулок. Немногочисленные пассажиры стояли, держась за поручни, чтобы сохранить равновесие.
Сэр Гамильтон подставлял ветру и морю лицо, словно исхлестанное пощечинами. Ни за что на свете не обратился бы он сейчас ни к одному живому существу. Его чувства адресовались только природе. Оскорбленный барон вновь и вновь возвращался к утренней сцене. А в это время мисс Маргарет Гамильтон под наблюдением матери разговаривала с Тиггом. Недомогание дочерей почтенного бакалейщика ненадолго вернуло ему свободу. Гамильтон слушал их разговор молча. Он был очень одинок. Ах, если бы дон Игину находился рядом! Но португалец лежал в своей каюте, измученный морской болезнью, и Гамильтон с горечью чувствовал, что покинут всеми.
Очень ли омрачало настроение барона его близких? Наверное, очень, если судить по их сочувственным лицам.
