— Только правду скажи, ты ни разу ничего не заподозрила?
— Нет. Не знаю. Меня просто так поразило, что нашелся совершенно незнакомый человек, который вот так сразу взял и понял, что со мною происходит…
— Вот именно. Я читал твою историю и думал: ну значит, не одному мне так тошно, вот у барышни тоже ерунда какая-то получилась…
— Почему ты удрал из Эшендена?
— Не хотел встречаться с папашей. Он не приветствует нарушения корпоративной этики.
— Выходит, мы разошлись из-за корпоративной этики?
— Ну да.
— Значит, все пропало?
— Почему? Ты уволилась, я тоже.
— Как? Ты же босс?
— Я не босс, я придурок. В данный момент — абсолютно счастливый придурок. Слушай, ты хоть понимаешь, что мы наделали?
— Что?
— Нам же теперь совершенно не о чем будет говорить!
Хелен запрокинула голову и рассмеялась. А когда умолк серебряный перезвон ее смеха, она сказала очень серьезно и без тени шутливости:
— А мы будем письма друг другу писать. Каждый день!
Клайв наклонился вперед, взял вторую ее руку и спрятал лицо в ее ладонях. Хелен в ответ прижалась щекой к его волосам и закрыла глаза блаженно прошептав:
— Клайв, как же я тебя люблю…
Эпилог
Ночь чертит лунным мелом на потолке и стенах удивительные узоры. Кружево призрачно, тени обманчивы, темнота зыбка, воздух прозрачен.
Ночью происходят удивительные вещи. Плюшевые медведи начинают моргать глазами, куклы сплетничают, цветы качаются под тяжестью присевших на них фей.
Ночью потолок распахивается прямо в небо, и тогда свет звезд начинает согревать спящих.
Но в маленькой комнате старого отеля не было спящих, и ночь с недоумением металась по углам, разрывая второпях свое кружево, роняя звезды и пугая фей.
Помятый и растерзанный, старинный галеон несся на всех парусах балдахина по бесконечному и бурному океану любви. На смятых простынях сплелись двое, и только там, где смуглая кожа сменялась белоснежной, было видно, что это два человека, а не одно существо.
Он внес ее в комнату на руках, а вот дороги до отеля Хелен не запомнила. Это был один бесконечный поцелуй. Девушка прильнула к широкой груди своего возлюбленного, обвила его шею руками и перестала думать о реальности. Ночной Лондон каруселью кружился вокруг нее, аромат лилии туманил голову, и губы устали от поцелуев, а тело — от ожидания.
Клайв осторожно опустил ее на свою постель и встал над ней, не сводя с ее лица горящих глаз. Он торопливо расстегивал рубашку, но в этот момент Хелен приподнялась, ласково отвела его руки и начала делать это сама, только медленно, очень медленно, наслаждаясь каждым мгновением, то и дело легко касаясь полуоткрытыми губами смуглой кожи. Когда остались последние две пуговицы, Клайв тихо зарычал и сорвал с себя рубашку. После этого настал черед Хелен.
Она не была столь терпелива и начала стонать почти сразу, потому что губы Клайва зажгли в ее теле слишком сильный пожар. Каждое прикосновение приносило боль и блаженство, каждая клетка ее тела молила о близости, и девушка изгибалась в руках своего любовника, то прячась от его улыбающихся губ, то раскрываясь навстречу его ласкам, подобно цветку…
Голубой шелк скользнул на пол, рассыпались золотые локоны по подушке — и дрожащая, всхлипывающая от счастья Хелен вцепилась руками в спинку кровати, выгнувшись и запрокинув голову. Клайв всегда был умелым любовником. Казалось, сотни раз он приводил ее на самый пик наслаждения, но в самое последнее мгновение отпускал, успокаивал, остужал, и сладкая мука начиналась заново.
Хелен умирала и возрождалась в его руках, шептала — или кричала? — его имя, позабыв свое. Она жадно впитывала его ласки, отвечая на них инстинктивно, яростно, страстно. Она так соскучилась по нему. Она так его хотела… Она любила и была любима.
О любви говорили их тела, пальцы, губы… Ночь звенела любовью.
Лунное кружево не выдержало жара и вскипело ослепительной пеной. Только огненный вихрь перед глазами, только рев кипящей крови в ушах, да дыхание, такое частое, что можно задохнуться, умереть, улететь…
…и лететь над землей, забираясь все выше и выше, видеть радугу звезд и серебряные облака в хрустальном небе, слышать пение птиц, которым нет названия, и удивиться однажды, расслышав собственное имя в пролетающем ветре…
Не было лжи, разлуки и тоски. Не было их, понимаете?
Была только радость дарить и принимать в дар, брать полной рукой и отдавать сполна, умирать, смеясь, и смеяться, умирая, потому что умираешь только от любви.
И была вспышка под стиснутыми веками, момент истины, которую невозможно назвать словами, бесконечный миг взлета, неведомо когда ставшего падением…
…и тихая томная тьма затопила их, подхватила их, понесла и бережно выбросила на мягкий песок у подножия вечности.
Через тысячу лет — или через полчаса? — они проснулись ненадолго. Лишь для того, чтобы снова любить друг друга. Теперь — медленно, осторожно, не спеша и не изматывая друг друга, и снова достигли пика блаженства одновременно, и он длился дольше и ярче предыдущего. А потом заснули по-настоящему, и во сне им снилось, что они снова любили друг друга, а потом заснули, и им приснился сон, как они любили друг друга и заснули, и им приснился сон, что они опять любили друг друга…
А когда уставшая ночь убралась подальше от всего этого безобразия, на Лондон с воробьиными воплями обрушился рассвет, и Клайв поцеловал Хелен. Сначала нежно, едва касаясь трепещущих коралловых губ, припухших и искусанных ночью. Потом — все яростнее и сильнее, настойчиво и неудержимо, словно желая выпить ее дыхание…
Она ответила, сперва сонно, а потом радостно и страстно, выгнувшись в его руках, с восторгом отдаваясь его ласкам, снова желая только одного — раствориться в нем, слиться с ним воедино, стать его частью, разделить его дыхание, отдать всю себя и забрать всего его…
Хелен обвила его за шею руками, зажмурилась, откинула голову назад и отдалась его безудержным ласкам. Постепенно их тела стали двигаться в едином ритме, потом она почувствовала, что он ласкает ее рукой, настойчиво, жадно, готовя ее к чему-то еще более сладостному.
И снова было счастливое изумление обладания друг другом, и безбрежное море счастья, которое, оказывается, всегда жило в душе Хелен, но только Клайву было дано выплеснуть это море из берегов, и было ощущение того, что теперь, наконец, она обрела саму себя, стала собой, и больше не будет одиноких ночей и угрюмых одинаковых дней, а будет вечное ощущение полета над бездной, сладкого и захватывающего, успокаивающего и прекрасного.
