припомнить больше имен, чем Фелипе, однако Рейес знал, что случилось с каждым, и рассказывал ему историю за историей, иногда забавную, иногда грустную. Конечно, на Земле после отлета Эмилио прошло почти сорок лет; так что ему не следовало удивляться тому, что разговор стал понемногу превращаться в заупокойную молитву, но все же…
Родителей его давно уже не было в живых, однако остался брат.
– Антонио Луис умер через пару лет после того, как ты улетел, падре, – поведал ему Фелипе.
– Каким образом? – заставил он себя спросить.
– Так, как и следовало ожидать. – Фелипе повел плечами и покачал головой. – Понимаешь, он принимал наркоту. А это всегда приводит человека к плохому концу. Начал дурить. Задолжал гаитянам, и они его пришили.
…Левая рука разболелась, прямо огнем жжет, а головная боль не дает сконцентрироваться, подумал он, но как много смертей, как много смертей…
– …так что Клаудио продал ресторан Розе, но она вышла замуж за этого pendejo[51], который скоро разорил ресторан. Они закрыли его через несколько лет. Она развелась с ним и так и не стала потом на ноги. Но помнишь Марию Лопес? Которая работала у доктора Эдвардс? Падре? Ты помнишь Марию Лопес?
– Да. Конечно. – Щурясь против света, Эмилио спросил: – А Мария пошла в итоге учиться в медицинское училище?
– Нет. – Фелипе ненадолго умолк, чтобы улыбнуться брату, по собственной инициативе принесшему им по чашке чая. Пить никто не стал. Держа руки на коленях, Фелипе продолжил: – Она уехала. Доктор Эдвардс оставила ей кучу денег, ты об этом не знал? Мария отправилась учиться в университет, в краковскую бизнес-школу, и заработала в конце концов еще большую кучу денег. Вышла замуж за поляка. Детей у них не было. Но Мария учредила учебный фонд для детей Ла Перлы. Твои труды до сих пор приносят плоды, падре.
– Это сделал не я, Фелипе. Не я, а Энн. – Ему пришло в голову, что контракт Софии выкупили Энн и Джордж. Он вспомнил смеющуюся Энн, как она говорила о том, что приятно раздавать деньги, отложенные ими на старость. Он вспомнил, как она смеялась тогда… И захотел, чтобы Фелипе ушел.
Гость заметил овладевшее им расстройство, но продолжил, спокойным голосом подчеркивая то добро, которое в своей жизни сделал Сандос. Деревья, посаженные им на острове Чуук, выросли; юноша, научившийся читать и писать в рамках иезуитской программы борьбы с неграмотностью, сделался известным поэтом, и произведения его украшала красота Арктики и душ соплеменников.
– А помнишь Хулио Мондрагона? Парнишку, которого ты уговорил перестать разрисовывать стены домов, а вместо этого расписать нашу часовню? Теперь он знаменит! Его работы расходятся по бешеным ценам и настолько прекрасны, что даже мне кажется, что они стоят таких денег. Специалисты по его творчеству посещают нашу часовню, изучая его ранний стиль… представь себе!
Эмилио сидел с зажмуренными глазами, не в силах посмотреть на человека, которого вдохновил на несение бремени священства. Он не хотел принимать ответственность за это. Вспомнились слова пророка Иеремии: «Не буду я напоминать о Нем и не буду более говорить во имя Его»[52]. A потом Рейес опустился перед ним на колени, и Эмилио сквозь шум в голове услышал, как Фелипе сказал:
– Падре, позвольте мне посмотреть, что с вами сделали. Позвольте мне посмотреть – позвольте мне понять.
Эмилио протянул вперед руки, потому что, при всем их уродстве, их было гораздо легче показать, чем то, что творилось внутри его.
Фелипе осторожно стянул перчатки с его ладоней, и, когда открылось увечье, послышался привычный шелест сервомоторов и микрошестерен, металлический шепот суставов, странным образом приглушенный прикрывающей их чрезвычайно похожей на натуральную искусственной кожей.
Фелипе взял пальцы Эмилио в собственные прохладные механические ладони.
– Отец Сингх – блестящий мастер, не так ли? Сложно теперь это представить, но я сам какое-то время обходился крючками! Даже после того, как он сделал протезы, я пребывал в большом унынии, – признался Фелипе. – Мы так и не выяснили, кто и зачем подложил эту бомбу в письма. Но по прошествии времени я даже благодарен за все, что со мной произошло. Понимаешь, я счастлив теперь, там, где я есть, и благодарен за каждый шаг, приведший меня в это место, где я сейчас нахожусь.
Наступило молчание. Ноги Фелипе начали затекать от долгого сиденья, и, вдруг ощутив себя стариком, каким в сущности он и был, Рейес стал подниматься на ноги, следя за тем, как горечь искажает лицо Эмилио.
– Этот ублюдок! Этот Фелькер подослал тебя? – Он тоже вскочил на ноги, чтобы подальше отодвинуться от Фелипе, стараясь по возможности дальше отойти от него. – Хотелось бы знать, почему он еще не распорядился положить возле моей постели житие Исаака Жога[53]. Значит, придумал что-то получше, так? Подослал старого друга, который все испортил. Все он, этот сукин сын!
Сандос говорил, покоряясь гневу, не веря самому себе. Вдруг остановившись, он накинулся уже на Фелипе:
– Или ты явился сюда считать мои благословения, Фелипе? Может, я уже считаюсь благодатным?
Фелипе Рейес поднялся во весь пусть и умеренный рост и со всей искренностью посмотрел на Эмилио, которого обожал в юности и которого по-прежнему, невзирая ни на что, хотел любить.
– Это сделал не Фелькер, падре. Меня попросил приехать Отец-генерал.
Сандос умолк. А когда заговорил, голос его наполнила тихая, едва ли не спокойная, сдержанная ярость.
– Ага. Так, значит, ты должен был устыдить меня за то, что я устроил весь этот балаган. За то, что погрузился в жалость к себе самому.
Фелипе понял, что сказать ему нечего, и, беспомощный, промолчал. Тем временем Сандос следил за ним, словно змея. И вдруг в глазах его вспыхнул опасный огонек. До него начинает доходить, понял Фелипе.
– А потом еще слушания, так? – подняв брови, спросил Сандос уже ласковым тоном, с открытым ртом дожидаясь подтверждения. Фелипе кивнул. И к владевшему Сандосом горькому чувству добавилась нотка изумления. – Да-да, и слушания. Конечно! Боже! – воскликнул он, как бы обращаясь к Всевышнему. – Работа мастера. С ноткой творческого подхода, на который я и рассчитывал. И ты будешь адвокатом дьявола, Фелипе?
– Я не инквизитор, падре. И ты это знаешь. Я здесь, чтобы помочь…
– Да, – проговорил Эмилио с улыбкой, которая не задержалась в его глазах. – Чтобы помочь мне найти истину. Чтобы заставить меня говорить.
Фелипе Рейес выдерживал на себе взгляд Эмилио, пока мог, но наконец, не выдержав, отвернулся, хотя не мог отключить бархатный свирепый голос:
– Ты не можешь представить себе истину, Фелипе. А я жил в ней. И мне приходится жить в ней и сейчас. Скажи им: мои руки – это ничто. Скажи им: если я начну жалеть себя, это будет значить, что мне стало лучше. Не важно, что я говорю. Не имеет значения, что я скажу тебе. Никто из вас не сумеет понять, что это было. И даю тебе слово: вы не захотите понять.
Когда Фелипе посмотрел вверх, Сандоса уже не было рядом с ним.
* * *
ВЕРНУВШЕГОСЯ в свой римский кабинет Винченцо Джулиани известили о фиаско уже через час. По правде сказать, Отец-генерал вызывал Фелипе Рейеса не для того, чтобы возложить на него обязанности обвинителя Эмилио Сандоса. Никакого суда, никакого адвоката дьявола не предполагалось даже в том легком разговорном смысле, в котором употребил эти слова Эмилио. Предстоящее расследование имело своей целью выработку рекомендаций Обществу в отношении дальнейшей политики его в отношении Ракхата.
Рейес считался уважаемым специалистом в области компаративного религиоведения, знаниями которого Джулиани намеревался воспользоваться после того, как Сандос поделится подробностями посланной на Ракхат миссии. Однако не стоило отрицать, что Отец-генерал также надеялся на то, что Фелипе Рейес, знавший Сандоса в его лучшие дни и сам искалеченный во время работы в Пакистанском университете, мог избавить Эмилио от восприятия собственного увечья как уникального. Таким образом, Джулиани приходилось с огорчением признать, что он неправильно понял настроение Сандоса.
Со вздохом Отец-генерал поднялся от письменного стола и подошел к окну, чтобы посмотреть на Ватикан сквозь пелену дождя. Какое только бремя не приходилось
