– Что вы стоите, Борух? – бросила она через плечо чуть запыхавшимся голосом и запела: – Мой сладкий внучек.
Старик смотрел на неё, покачивая в такт головой и криво усмехаясь, словно не разрешая себе распустить губы в улыбке. Неожиданно с силой дёрнул себя за кадык и затянул густым дрожащим басом:
– Ми ше-бей-рах (слова молитвы за исцеление больного).
Мама в ужасе застыла на месте:
– Гутман! Вы понимаете, что поёте? Вы – сумасшедший, Гутман. – Её глаза расширились в ужасе. – У нас, слава Б-гу, все здоровы.
– А мир? Разве мир не болен? – взвизгнул старик и затряс судорожно сжатыми кулаками над своей головой.
В его водянистых глазах, испещрённых красными прожилками, вспыхнул неукротимый гнев:
– Что вы хотите от меня? – он яростно ткнул костлявым пальцем в мамину сторону, – чтобы я вместе с вами плясал и славил Бга? Тогда кто скажет Всевышнему: «Одумайся, пока не поздно! Посмотри, кто заключил с ТОБОЙ сегодня союз! Не смей позорить своим безумием это чистое дитя!» Разве я могу молчать? В этом мальчике течёт моя кровь!
Гутман картаво булькнул горлом и выскочил за дверь. Ребёнок громко заплакал. Я прижала его к себе, опустилась на топчан и, выпростав грудь, сунула сосок во влажный, горячий ротик.
– Что за человек! – горько усмехнулась мама. – Всю жизнь с кем-то воюет, ищет справедливости и сводит счёты. Теперь он взялся за Б-га. – Она поправила пелёнку и тихо проронила: – Не слушай этого старика, мой внучек! Б-г нам дал два костыля в этой жизни – терпение и надежду. – Мама бросила на меня быстрый взгляд и крикнула вне себя: – Молчи, безбожница, молчи!
Откуда она брала силы для жизни? Теперь я много старше её. По возрасту – годится мне в дочери. И если свершится чудо и мы встретимся с ней ТАМ, как ей узнать меня?
– Симэлэ! Симка! – окликну я её. – Мамка моя!
Прошло два месяца. Весна в тот год выдалась переменчивая, капризная. Морозы сменялись оттепелью. То наметало сугробы, то снег оседал, истекая ручьями и маленькими озерцами луж. Мои короткие войлочные ботики не успевали просохнуть за ночь. Я приходила домой продрогшая и обессиленная. Тотчас валилась на топчан.
– Устала? – робко спрашивала мама, подкладывая мне под бок мальчика.
Он слабо хныкал и колотил ручками.
– Корми, – нетерпеливо подгоняла она.
Я вынимала из-за пазухи пустой, вялый мешочек груди и тотчас засыпала тяжелым, беспробудным сном.
В одну из ночей мне причудилось, будто кто-то трясёт кровать и кричит: «Златка, проснись!» Я через силу разлепила глаза. Мамина холодная рука дёргала меня за плечо:
– На днях будет акция.
– Акция?! – тихо вскрикнула я. – Не может быть! Это всё выдумки.
– Ша-ша. – Мама прикрыла мой рот своей ледяной ладонью. – Мне сказал верный человек, – прошептала она.
Мальчик, зажатый между наших тел, начал ворочаться и кряхтеть.
– Ч-ш-ш, – зашипела мама, успокаивая его.
Мы прислушались к настороженной тишине комнаты, где на полу, на грудах тряпья, в каждом углу ворочались и вскрикивали со сна люди.
– Я договорилась с одной знакомой, она согласна взять ребенка. Её фамилия Станкевич, – словно издалека донёсся мамин шепот. – Если со мной что-то случится, не смей убиваться. Нам обеим всё равно не выжить. Осталось всего четверть стакана пшена.
Это тебе на самый черный день.
«Чёрный день!» Меня внезапно охватил озноб. За стеной послышались шаркающие шаги, кашель.
– Юден! Арбайт! (Евреи! Работать!), – донеслись гортанные голоса с улицы.
– Быстрей вставай! Опоздаешь, – испугалась мама. Я лихорадочно начала наворачивать на себя тряпьё. Она заметалась, пытаясь мне помочь. И когда я была уже у самых дверей, чуть слышно прошептала мне на ухо: – Запомни: Шорная 5. Катя Станкевич.
– Поговорим вечером, мама, – оборвала я её и выскочила за порог.
Назад, в гетто, нас пригнали лишь в конце следующего дня. На ночь нас заперли в заброшенном амбаре, неподалеку от кирпичного завода, на окраине города.
Было ещё светло. У ворот стоял Головняк, самый злобный из полицаев. Увидев нашу колонну, пьяно засмеялся:
– А, птахи, прилетели-таки до своего гнёздышка! А мы здесь без вас вчера вечером повеселились. Постреляли немножко жидков. Ну, танцуйте на радостях! – Вскинул карабин, повёл его вдоль колонны и грозно прикрикнул: – Ну! Танцуйте!
Колонна на миг замерла. Внезапно вокруг меня послышалось шарканье и топот. Я стояла, оцепенев. И вдруг очнулась, почувствовав свои ноги. Они быстро, пружинисто двигались, переступая с пятки на носок. Казалось, зажили своей, отдельной от меня жизнью. Головняк яростно цикнул слюной и покачнулся:
– Гэть отсюдава! Жидовня! Гэть!
Мы стояли, не шевелясь. Потом по одному начали проскальзывать через арку ворот. Миновав плац, я стремглав помчалась к нашему дому.
– Златка? – Гутман приподнялся с тюфяка, расстеленного на полу.
– Где мама? – прохрипела я.
– Не нужно плакать! – И растянул губы в натужной улыбке, обнажая младенческие беззубые дёсны.
Из его глаз текли медленные стариковские слёзы:
– Знаешь, где сейчас твоя мама? У престола Всевышнего. Её душа молится и кричит: «ТЫ должен спасти мою кровь». – Он пронзительно посмотрел мне в глаза. – Можешь поверить, твоя мама добьётся своего. А сейчас беги к юденрату. Их ещё не увезли.
Тела уже были сложены в штабеля. Их успел присыпать мелкий лёгкий снежок. Мама лежала с краю. Я узнала её по юбке. Правая рука, неловко вывернутая назад, свешивалась вниз, точно подавая мне знак.
– Мама! – кинулась я к ней.
Но полицай толкнул меня в грудь, и я упала на колени.
– Ты совсем спятила, – внезапно услышала мамин низкий голос. – Уходи отсюда! Уходи! Этот зверь сейчас убьёт тебя!
На нашем топчане стало просторней. На нем осталось лишь двое – я и мой мальчик Эля.
Эля беззвучно копошился в тряпье, а я латала драный мешок из дерюги, который пах клеем и кожей. На боку его зияла дыра.
– Было у матери десять мальчишек, – чуть слышно пела я, – Бже мой, Б-же мой, десять мальчишек.
– Что ты поёшь ребёнку? – Старик Гутман вдруг вскочил со своего тюфяка и сверкнул глазами. – Хватит этого еврейского плача!
Наш мальчик должен ничего не бояться. Хватит! – грозно повторил он и сжал кулаки.
Его пальто распахнулось, открыв короткую грязную рубаху и впалый живот, поросший седым волосом. Я угрюмо подумала: «Что нужно от меня этому несчастному старику? Я тоже хотела ничего не бояться. Но разве не мои ноги выплясывали перед Головняком?
Разве не я каждый день протискиваюсь в середину колонны, чтобы меня не огрели прикладом? И разве не мои локти и колени елозили перед юденратом?»
– Идите и прилягте, Борух, – сухо оборвала его.
Он виновато посмотрел на меня, сник и поплёлся в свой угол тяжёлой стариковской походкой.
После того как мамы не стало, каждое утро, чуть свет, Гутман начал куда-то исчезать. Мы виделись только по вечерам. Он приходил продрогший и усталый. Открывал крышку подпола, где я целыми днями отсиживалась с ребенком, и помогал мне оттуда выбраться.
– Смотри, что заработал сегодня. – И выгружал из карманов маленькие луковки, подгнившие картофелины, жухлые капустные листья. – Думаешь, если старик, значит, уже всё? Нет! Свою семью еще могу прокормить.
Гутман хорохорился, вышагивая из угла в угол, пока я готовила похлёбку. Случалось, украдкой робко касался мальчика.
– Что вы там шепчете, Борух? – однажды спросила я его.
Гутман смешался и отдёрнул руку:
– Скажи, как понять? Вокруг пепел и смерть, а здесь – чудо.
Новая жизнь. Быть может, это ОН подаёт нам знак, что мы будем прощены?
– Прощены?! Кем? Вашим Б-гом? – выдохнула в гневе.
Меня охватила неизъяснимая злоба. Эта еврейская униженность!
Эта вечно согнутая спина, ожидающая удара!
– В чём наша вина? В том, что хотим жить? Чем мы хуже других?
Гутман вздёрнул вверх бороду и двинулся на меня:
– Ты считаешь, что мы безвинно страдающие?! Хорошо, я тебе скажу! Твой отец бросил тору и пошёл делать революцию. Мою невестку Эстер волновала жизнь пролетариев всех стран, но не волновала жизнь её мальчика. Мой сын Шимон, это особый разговор. Но он тоже решил, что лучше служить новой власти, чем тачать сапоги или шить картузы. У нас что, мало было своего горя, своих еврейских забот? Зачем они влезли в смуту? Почему захотели танцевать на чужой свадьбе?
– Почему чужой? – вспыхнула я.
– Потому что мы – чужаки, – закричал он, – потому что нигде и никогда нас не хотели, не хотят, и не будут хотеть. – Бросил на меня пронзительный взгляд и усмехнулся. – Ты переживешь меня и ещё не раз вспомнишь Боруха Гутмана.
С тех пор как не стало мамы, мы – я и мой сын Эля – всегда вместе. Лишь только там, за спиной, в мешке с заплатой на боку, начиналась тихая возня, как мой хребет натягивался, точно тугая струна. Лёгкий толчок в спину, слабое кряхтение – а я уже вздёрнула плечи, уже начала качать между торчащих лопаток маленький, почти бесплотный комочек.
