Меня по-прежнему душил гнев.
— Итак, он женился бы на тебе — а от меня он чего ждал при таком раскладе?
— А ты бы правил Думнонией как опекун Мордреда, — отозвалась Кайнвин. — Артур вбил себе в голову дурацкую идею, что я уехала бы с ним в Броселианд и мы бы там жили не тужили, точно дети под солнышком, а ты бы остался здесь и разгромил саксов. — Она рассмеялась.
— И когда же он тебе это предлагал?
— В тот самый день, когда отправил тебя к Элле. Наверное, думал, что я убегу с ним, пока ты в отъезде.
— Или надеялся, что Элла убьет меня, — возмущенно отозвался я, вспоминая об обещании саксов казнить любого посланца.
— Потом ему было очень стыдно, — серьезно заверила меня Кайнвин. — И не вздумай ему проболтаться, что я тебе рассказала. — Она заставила меня дать слово, и обещание я сдержал. — На самом деле это все пустое, — добавила она, заканчивая разговор. — Скажи я «да», то-то он бы опешил. Он задал свой вопрос, Дерфель, потому что ему очень больно, а мужчины, когда им больно, ведут себя безрассудно. Чего ему на самом деле хочется, так это сбежать с Гвиневерой, да только он не может: гордость не позволяет, и, кроме того, он знает, что без него мы саксов не разобьем.
А для этого нам требовались Мэуриговы копейщики, но никаких известий о переговорах Артура с Гвентом к нам не приходило. Текли недели, а с севера по-прежнему ни слуху ни духу. Заезжий проповедник из Гвента рассказал нам, что Артур, Мэуриг, Кунеглас и Эмрис всю неделю совещались в Бурриуме, столице Гвента, но на чем вожди порешили, священник понятия не имел. Этот смуглый, косоглазый коротышка с жиденькой бороденкой, с помощью пчелиного воска уложенной в форму креста, приехал в Дун Карик, дабы основать в деревушке церковь, а то как же без нее! Как оно в обычае у странствующих проповедников, за ним таскалась орава женщин: три жалкие неряхи собственнически льнули к нему. Я впервые узнал о его появлении, как только он принялся проповедовать за кузницей у ручья, и послал Иссу и пару копейщиков прекратить это безобразие и привести его в дом. Мы угостили его кашей-размазней из проросшего ячменя: ел он жадно, ложкой запихивал в рот горячее варево, а потом шипел и плевался, обжигая язык. Комья каши застревали в крестовидной бороде. Женщины есть отказывались до тех пор, пока священник не насытился.
— Артур ныне отбыл на запад — вот и все, что мне известно, господин, — отвечал он на наши нетерпеливые расспросы.
— Куда?
— В Деметию, господин. К Энгусу Макайрему.
— Зачем? Проповедник пожал плечами.
— Не знаю, господин.
— А готовится ли король Мэуриг к войне? — полюбопытствовал я.
— Он готов защищать свои земли, господин.
— А как насчет защитить Думнонию?
— Только если Думнония признает единого Бога, Бога истинного, — промолвил священник, крестясь деревянной ложкой и забрызгивая грязную рясу ячменной кашей. — Наш король ревностно служит кресту и не уступит своих копий язычникам. — Священник поднял глаза на бычий череп, прибитый к стропилам, и вновь осенил себя крестом.
— Если саксы захватят Думнонию, Гвент падет следом, — промолвил я.
— Христос защитит Гвент, — настаивал проповедник. Он передал миску одной из женщин, и та принялась вычищать скудные остатки грязным пальцем. — Христос убережет и тебя, господин, — продолжал он, — если ты смиришься пред Ним. Если ты отречешься от своих богов и примешь крещение, в будущем году ты всенепременно одержишь победу.
— Тогда отчего же Ланселот не одержал победу минувшим летом? — полюбопытствовала Кайнвин.
Священник воззрился на нее здоровым глазом; второй блуждал где-то во мраке.
— Король Ланселот, госпожа, не был Избранным. Избран — король Мэуриг. В нашем Писании сказано, что избранник — лишь один, и, по-видимому, это не Ланселот.
— Избран — к чему? — не отступалась Кайнвин. Священник уставился на нее во все глаза. Моя Кайнвин по сей день была красавицей — златоволосая, безмятежная звезда Повиса.
— Избран, госпожа, объединить все народы Британии под властью Бога Живого. Саксов, и бриттов, и гвентцев, и думнонийцев, и ирландцев, и пиктов, дабы все поклонялись единому истинному Богу и все жили в любви и мире.
— А что, если мы решим не следовать за королем Мэуригом? — спросила Кайнвин.
— Тогда наш Бог уничтожит вас.
— Эту весть ты и пришел проповедовать? — осведомился я.
— Иначе я не могу, господин. Мне так велено.
— Это Мэуриг тебе приказал?
— Нет, Господь.
— Но я владыка земель по обе стороны от ручья, — сообщил я, — а также и к югу до Кар Кадарна, и к северу до Аква Сулис, и без моего дозволения ты здесь проповедовать не будешь.
— Никто из людей не может отменить слова Божьего, господин, — настаивал священник.
— Вот это — может, — возразил я, обнажая Хьюэлбейн. Женщины зашипели. Священник вытаращился на меч, затем сплюнул в очаг.
— Ты навлекаешь на себя гнев Господень.
— Ты навлекаешь на себя мой гнев, — парировал я. — И если завтра к закату ты не уберешься из моих владений, я отдам тебя в рабы своим рабам. Сегодня переночуешь со скотиной, а завтра — чтобы духу твоего здесь не было.
Назавтра священник неохотно убрел восвояси, и, словно мне в наказание, с его уходом выпал первый снег. Выпал рано — предвещая жестокие холода. Поначалу шел он пополам с дождем, но к ночи повалил густо и к рассвету выбелил землю из края в край. На следующей неделе резко похолодало. Под крышей повисли сосульки; началась долгая зимняя битва за тепло. В деревне селяне устраивались на ночлег со скотиной, а мы сражались с морозом, подкидывая все больше дров в очаг: огонь пылал так буйно, что сосульки подтаивали и с кровли срывались капля за каплей. Зимний скот мы поставили в хлева, а остальных животных забили и засыпали мясо солью, в точности как Мерлин засолил обескровленный труп Гавейна. Два дня по деревне эхом прокатывалось отчаянное мычание: быков волокли под топор. Снег испещрили алые брызги, в воздухе смердело кровью, солью и навозом. В доме ревело пламя, да толку от него было чуть. Мы просыпались от холода, мы дрожали под меховыми одеялами и напрасно ждали оттепели. Ручей замерз; чтобы запастись водой на день, приходилось колоть лед.
Наших молодых копейщиков мы по-прежнему муштровали нещадно: гоняли сквозь снегопад, закаляя их мускулы в преддверии драки с саксами. В те дни, когда снег валил густо, а ветер кружил белые хлопья над заиндевелыми коньками деревенских хижин, я заставлял воинов мастерить щиты из ивовых досок и обтягивать их кожей. Я ковал военный отряд, но, глядя на юнцов за работой, я тревожился за них, гадая, многие ли доживут до летнего солнца.
