В некоторых оранжереях с тропическим климатом Ортнер устроил так, что тепло медленно нагнеталось, как в ретортах, над горячими болотами. Здесь он хотел возродить реликтовые виды нимфейных древнего периода развития Земли, о формах которых можно было судить только по окаменелостям.
Большой пальмарий, выполненный в восточном стиле, был высотой в сто с лишним локтей. На огромных площадях стоявшие группами пальмы чередовались с островками девственного леса и зарослями цветущего гибискуса. Мощные живые изгороди из перистолистного бамбука окаймляли болотистые заводи, где по зеркальной глади распласталась victoria regia.[33] Тропические рыбы и птицы, большей частью дар Ориона, оживляли своим присутствием эту модель флоры и фауны Амазонской низменности. Вверху, под крышами, собирались влажные испарения и оседали бисеринками капель на кронах деревьев. Большой любитель тепла и тихого приятного времяпрепровождения, Проконсул имел обыкновение пить здесь после обеда кофе, к которому ему подавали кубинские сигары с еще зеленоватым верхним листом. Там он обсуждал также с Ортнером планы по расширению строительства теплиц — масштабного по размаху работ дела, возникшего под его покровительством и объединявшего труд садовников, ботаников и дизайнеров. Новым пальмарием он хотел оставить после себя памятник, достойный семейства этих растений, которые Линней по праву называл королями растительного мира. Ортнер прославил их в своем труде за королевский рост и небывалого диаметра крону и не меньше также за то, что они были мирными поставщиками хлеба, растительного масла и вина.
Окрест расположились небольшие виллы, мастерские и коттеджи, дававшие кров и приют служителям гармонического мира природы и искусств. Здесь ход мировых событий рассматривали с высоты птичьего полета — кто со скепсисом, кто с оптимизмом, а кто и с беззаботным недопониманием, всё как в «Птицах» Аристофана, — однако в атмосфере полной свободы, гарантом которой было благоволение Князя. Из зданий, расположенных чуть дальше, упоминания достойны были Военная школа и Мусейон[34] — местонахождение Академии наук, — расположенный в монастыре, стены которого не только благоприятствовали работе ученого-исследователя, его тихим занятиям, но также позволяли проводить заседания и служили одновременно целому ряду академиков жильем, если те не предпочитали, как Фернкорн или Горный советник, иметь свой собственный домашний очаг.
Жизнь у подножия Пагоса имела все приятные стороны находящейся в отдалении от большого города резиденции, учитывая еще и такое обстоятельство, как царившая вокруг политическая напряженность, вызванная смутой. Времена делались все жестче, отвердевали, как скорлупа, и тем слаще становился плод внутри нее — личная интимная жизнь как таковая.
* * *
Через заднюю террасу Луций вышел в парк, плавно поднимавшийся по склону горы вверх. Коротко постриженный газон только что полили; зеленую луговину прорезали слегка выпуклые дорожки из утрамбованной кирпичной крошки, внося цветовое оживление. Он прошел по одной из этих красных прожилок до калитки, за которой его ждал с лошадьми Костар. Они оседлали коней и поскакали не спеша по узкой дороге, уходившей в глубину гор.
Утро было приятным. От залива тянуло свежим ветерком, по мере подъема морская гладь все больше открывалась взору. Кони хорошо отдохнули, они легко бежали, слегка гарцуя, по каменистой тропе, местами увлажненной сбегавшими с гор ручейками. Капли брызгами повисали и искрились в зеленых кронах и бахроме листвы. Как всегда, когда Луций хорошим ранним утром ощущал сильные бока лошади, в нем поднимались воспоминания о его молодости, проведенной в Бургляндии. Он чувствовал себя здесь вольнее, а все интриги казались ничтожными.
Они ехали вдоль цепочки маленьких молочных ферм, виноградников и сельских вилл. Здесь же находился и садик Ортнера; домик с голубыми ставнями и плоской крышей с булыжниками на ней глядел на них с южного склона. Грядки располагались террасами, на которых крепились шпалеры. По бокам прохода сбегал двумя каскадами ручей. Вся земля и даже пазы в каменной кладке, задерживавшей оползание террас, были засажены цветами; грядки тянулись, как полосы спектра, карабкаясь по склону вверх. Гортензия, помощница Ортнера, подвязывала лыком тяжелые виноградные лозы с гроздьями, закрепляя их на шпалерах. Поэта не было видно, он мог сидеть за письменным столом или трудиться в теплицах.
Рядом работали каменщики, клали фундамент под ателье, которое Проконсул распорядился соорудить для Хальдера. В таком месте художник не будет испытывать недостатка ни в красках, ни в перспективе. В глубине проступали контуры Новой Академии и космической обсерватории со сверкающим зеленым куполом одной из самых высоких ее башен. Это был классический образец первого электронного радиотелескопа и тем самым — новой космографии. Но все это давно уже стало историей.
Дорога повернула от домов в сторону ущелья. Только здесь по-настоящему становился заметен пещерный характер горы. В некоторых местах отвесный склон был усеян темными отверстиями ходов, пробуравивших известняк. Стаи горных ласточек кружили, стремясь попасть в отверстия, вход в которые закрывали дикие заросли кустарника. Ущелье обезлюдело; во времена Великих огневых ударов здесь царило большое оживление. Приплюснутым зданиям из стеклостали, таким, как Центральное ведомство и другие уцелевшие образчики черепашьего стиля, полностью соответствовала подземная жизнь в пещерах и лабиринтах шахт. Пагос управлялся тогда Объединенным обществом по движимому имуществу, прорывшим здесь ходы лабиринтов и сгруппировавшим их в отдельные системы катакомб, которые вели в глубь горного массива. Известняк легко выбирался и был в то же время достаточно упругим, не обрушивался при создании больших сводов. Основание Общества по движимому имуществу было одним из самых крупных дел того времени, сдача изрытой горы в аренду принесла неслыханные барыши. Практически не было ни одного предпринимателя, не снявшего хотя бы одного отсека, и ни одной конторы, не арендовавшей подземной галереи — кто для хранения товара, а кто как убежище на случай военной угрозы. К этому стоит еще добавить музейный бум, возрастающий, когда надвигается тень разрушения. Это были времена владения двойной собственностью — подверженной разрушению наверху и надежно укрытой в земле. В первую очередь библиотеки и архивы сумели таким образом уберечь свои богатства от огня — сначала они прятали там копии, дубликаты и фотограммы, но вскоре отношение к горе изменилось и туда стали упрятывать оригиналы.
Со времен Регентства, установившего порядок на планете, все это отошло в область воспоминаний. Однако как каждый исторический этап отражается на общественных институтах и учреждениях, так случилось и тут. В катакомбах сохранились специфические отрасли коммунальных служб, которые сами по себе тяготеют к подземному царству. В других же ущельях горного массива разместились огромные картотеки и хранилища реестровых книг, уединившиеся там в своей замкнутой пропыленной жизни, отличающейся, однако, большой точностью и скрупулезностью, и превратившиеся в чистое эльдорадо бюрократии. Здесь покоилась, подобно отдыхающему мозгу, увоженная в папки память. Как Координатное ведомство обеспечило себе монополию на установление местонахождения любого предмета по его форме, так и Центральный архив сделал то же относительно временных связей, узурпировав все, что называется «ходом событий», — без него оказывалось невозможным обойтись, едва возникал вопрос о необходимости привлечения к делу архивных материалов. Как и в Координатном ведомстве, даже и близко не напоминавшем старые патентные бюро, здесь тоже царили полная механизация и рафинированная автоматика, когда требовалось вызволить к жизни запыленные реестровые книги. С тех пор как дух времени продал душу материальному миру с его детерминизмом, статистика заняла ведущее место как в практике, так и в теории. Она поставляла основополагающие сведения даже историографии. Недавно Сернер посвятил этой проблеме одно из своих эссе: в нем прослеживался путь от полной свободы к сдерживающей эмоции цифре и больше всего внимания уделялось истории плебисцитов и политических заверений. Работа была признана удачным ходом в шахматной борьбе, которая велась за оказание влияния на Центральный архив. Практически значение, которое приобрело это учреждение, зиждилось на совершенствовании методов машинной обработки поставляемых сведений, с одной стороны, и оперативности средств связи — с другой. С молниеносной быстротой открывался доступ к огромному запасу накопленных сведений. Каждый телефонный звонок в лабиринты приводил там в движение сплетенную из чувствительных, как ганглии, узлов сеть. Не существовало ни одной газеты или биржи труда, ни одного исследовательского центра, фирмы или конторы, в смете которых не значились бы на первом месте консультации Центрального архива. Там можно было многое узнать — не только по поводу разных дел и событий, но и касательно отдельных личностей. По этим причинам ведомство причислялось к тем, что жили по закону неприступных крепостей. И тем же оправдывалось еще и то обстоятельство, что в самых верхних его эшелонах бюрократической власти немалую роль играли мавретанцы — они знали толк в прикладной статистике и ценили убедительность ее силы. В их руках собранные в этих поперечных известняковых траншеях сведения получали свое особое толкование и применение.
