— Ворота на запор![177] — приказала Регана.
— Увы, стемнеет скоро; сильный ветер так и свистит; на много миль вокруг нет ни куста[178], — осторожно промолвил Глостер.
— Заприте входы, блядь. Она права[179], — не выдержала Гонерилья, и тут же сама подбежала и навалилась всем корпусом на громадную железную рукоять. Тяжелая обитая железом решетка с лязгом рухнула — острия в стремлении своем к пазам в каменных плитах едва не пронзили старого короля.
— Я ухожу, — произнес он уже через решетку. — Думаете, передумаю?
Но сестры уже скрылись от непогоды в замке. Корнуолл двинулся за ними, торопя Глостера.
— Беда. Густеет ночь[180], — сказал Глостер, глядя на своего старого товарища по ту сторону решетки. — В такую непогодь никому не поздоровится.
— Сам виноват: не пожелал покоя![181] — отрезал Корнуолл. — Скорей, милорд, уйдемте от грозы![182]
Глостер оторвал взор от решетки и затопал за Корнуоллом в замок. Под дождем остались только мы с Кентом в промокших насквозь шерстяных плащах. Кента зримо терзала судьба старика.
— Он же совсем один, Карман. Еще и полдень не пробило, а темно, как в полночь. Лир же — там, один.
— Ох язвический язь, — молвил я. Посмотрел на цепи, уходившие на крышу привратной сторожки, на брусья, торчавшие из стен, на зубцы поверх стены — защиту для лучников. Проклял затворницу и мои акробатические штудии. Не был бы обезьяной… — Я пойду с ним. Но ты должен беречь Харчка от Эдмунда. Поговори с беломойкой, у которой шибательные дойки, она поможет. Парнишка ей нравится, что б она там ни говорила.
— Схожу помогу поднять ворота, — вызвался Кент.
— Не стоит. Присматривай за Самородком и прикрывай себе спину от Эдмунда и Освальда. Я вернусь со стариком, как получится. — С теми словами я сунул Кукана себе под камзол сзади, разбежался, подпрыгнул и повис на массивной цепи, паучьи перебирая руками, пробежал наверх, зацепился ногами за торчавший брус и пошел скакать с одной балки на другую, пока не ухватился за камень. А там еще один этаж — и я был на стене. — А крепостёнка не крепка! — крикнул я сверху Кенту и помахал. Он и глазом не успел моргнуть, а я уж перемахнул через стену и съехал вниз по цепи подъемного моста.
Старик уже добрел до ворот деревни и почти скрылся в потоках ливня. В своей меховой накидке он ковылял в пустоши, похожий на древнюю мокрую крысу.
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Насмешники — хорошие пророки.
Регана, «Король Лир», акт V, сцена 3, пер. Б. Пастернака
Явление семнадцатое
Правят дураки, а зовут бесноватых
— Дуй, ураган, пока не треснут щеки! Дуй! Свирепей! Ярись![183] — ревел Лир.
Старик уселся на вершине холма под Глостером и во весь голос ругался с ветром, как ненормальный. Молния драла в клочья небо раскаленными добела когтями, а гром своими раскатами сотрясал меня до самых ребер.
— Спускайся оттелева, скорбный головою ты штребан! — крикнул я из-под падуба невдалеке. Я вымок до нитки, замерз, и терпения на старика мне уже не хватало. — Право, стрый, помирился бы лучше с дочерьми, а? В такую ночь и умнику, и психу — обоим плохо![184]
— Вы, хляби и смерчи морские, лейте! Залейте колокольни и флюгарки! Вы, серные и быстрые огни, дубов крушители, предтечи грома, сюда на голову! Валящий гром, брюхатый сплюсни шар земной, разбей природы форму, семя разбросай, плодящее неблагодарных![185]
Старик умолк, лишь когда ударом молнии раскололо дерево неподалеку. Громыхнуло и сверкнуло при этом так, что и статуя б обделалась. Я выскочил из-под куста и подбежал к королю.
— Да, стрый, в сухом месте святая вода угодников лучше, чем на дворе такой ливень[186]. Под кровлей-то сидеть получше, я думаю, чем здесь, под дождем, шататься?[187]
— Не нужна мне кровля. Валяйте ж ужасную потеху![188] Так да свершится вся ваша злая воля надо мной![189]
— У кого есть кровля над головой, у того голова в порядке[190], — молвил я. — А тебе, стало быть, это не понадобится. — И я стащил со стариковских плеч меховую накидку, швырнул ему свой промокший шерстяной плащик и поскорей удрал обратно под куст, в относительное укрытие тяжелой шкуры.
— Эгей? — недоуменно окликнул Лир.
— Продолжай, будь добр, — молвил я. — Реви всем животом, дуй, лей, греми и жги…[191] — как там дальше у тебя было? Я подскажу, коли собьешься.
И он продолжил:
— Чего щадить меня? Пусть боги великие, что гром над нами держат, теперь творят расправу![192] Могучий Тор, ты молотом своим разгладь морщины в душе моей! Волны Нептуна, раскатайте мне члены, выдрав их из сочленений! Когти Гекаты, вырвите печенку и сердцем моим отужинайте вволю! Ваал, о вытяни мне все кишки из их нечистого гнилого дома! Юпитер, разбросай ошметки моих мышц по всей земле от края и до края!
Старик прервал тираду, и пламя безумия в глазах его пригасло. Он внимательно посмотрел на меня:
— А тут и впрямь неебически холодно.
— Очевидность дерябнула громом по дороге в Дамаск — рад, что ты это осознал, стрый, — молвил я. Затем распахнул меховую накидку и поманил старика к себе, под куст. Король сполз с вершины, стараясь не оскользнуться в потоках жидкой грязи, и забрался под шкуру. Он весь дрожал, обхватив меня костлявой рукой за плечи.
— Что, холодно тебе? Я сам озяб. Товарищ, где ж солома?[193] Мой дурачок, часть сердца есть во мне, она тебя жалеет[194].
— Вестимо, стрый. А я тебе когда-нибудь говорил, что ты очень привлекательный мужчинка? — молвил Кукан, высовывая башку из-под плаща.
Старик расхохотался — и смеялся так, покуда не затряслись плечи и смех не перешел в резкий кашель, настолько затяжной, что я уж стал бояться, не вылетят ли с ним жизненно важные органы. Я высунул руку, поймал в чашечку ладони несколько воды и протянул Лиру попить.
— Не смеши меня, мальчик. Я обезумел от горя и ярости — шуток я не перевариваю. А тебе лучше б отойти в сторонку, чтоб молнией тебя не опалило, когда боги внемлют моему вызову.
— Стрый, я, конечно, прошу прощенья, но ты самонадеянный мудило. Боги не станут охаживать тебя молнией лишь потому, что ты их попросил. Чего ради им так ублажать тебя? Скорей подарят чирей, гнойный и смертельный, а то и неблагодарной дочкой-другой оделят — мы же знаем, как им по душе иронизировать.
— Наглость! — рек Лир.
— О да, с наглостью у богов все в порядке. К тому же, ты призвал их воз и маленькую тележку. Порази кто-нибудь тебя громом — так без клейма на твоей шкуре и не поймешь, кого винить. Надо было одному бросать вызов и часок подождать, а только потом вызывать огонь всей батареи на себя.
Король смахнул с глаз дождь.
— Я отрядил тысячу монахов и монахинь вымаливать себе прощенье, а язычников — забивать целые стада коз, чтобы мне даровали спасенье. Но, боюсь, сего недостаточно. Ни разу не помышлял я о чаяньях своего народа, ни разу не поступал во благо жен или матерей моих дочерей — служил только себе, как богу, и понял, что как бог я не очень милостив. Будь добрым, мой Карман, не то столкнешься лицом к лицу ты с тьмой, совсем как я. А коль доброты недостанет, пьян будь.
— Но, стрый, — молвил я, — мне вовсе нет нужды блюсти осторожность в предвиденье того дня, когда я стану немощен и слаб. Я и так слаб. Но есть и хорошие новости — бога может вовсе и не быть, и ваши злодеянья окажутся сами себе наградой.
— А может, я и не заслужил праведного убиенья. — Лир всхлипнул. — Ни гром, ни дождь — не дочери мои: в жестокости я их не упрекну; им царства не давал, детьми не звал, — повиноваться не должны[195]. Но вы, угодливые слуги, в помощь злым дочерям вы всей небесной мощью обрушились на голову — такую седую, старую! О, стыдно, стыдно![196] Меня наказывают за то, как я обошелся с собственным отцом. Ты знаешь ли, как я стал королем?
— Вытянул из камня меч и убил им дракона, нет?
— Нет, не было такого.
— Клято будь монастырское образование. Тогда хер его знает, стрый. А как Лир стал королем?
— Отец мой — я убил его. Я не заслуживаю благородной смерти.
У меня аж язык отнялся. Больше десятка лет я служил королю, а о таком и не слыхал. Рассказывали, что старый король Бладуд передал королевство Лиру, а сам отправился в Афины, где обучился некромантии. Потом он вернулся в Британию и умер от чумы, поклоняясь богине Минерве в храме города Бат. Но не успел я собрать мысли в кучку, чтоб достойно ответить, как небо расколола молния и осветила громадную тварь, что брела к нам вверх по склону.
