— Тогда без злого умысла, — сказал пристав.
В тот же миг мировой судья — обычно он служил в замке экономом — что-то шепнул судебному приставу — этот обычно служил казначеем.
— Мировой судья желает знать, как это.
— Это мило, ваша честь, но гадко.
— Прошу заметить, что обвиняемый подтвердил милость, но гадкость деяния, тем самым признав свою вину.
Опять вопли восторга.
— Постойте, я не готов.
— Обнюхайте его, — сказала Регана. — От него смердит грехом — это как рыба, грибы и пот. Ведь правда?
Выбежал один крестьянин-свидетель и безжалостно потыкался носом мне в промежность. Затем посмотрел на короля и кивнул.
— Все верно, ваша честь, — молвил я. — Я не сомневаюсь, что воняю. Должен признаться, сегодня я пребывал на кухне sans trou[151], ожидая стирки, а Кутырь оставила на полу кастрюльку студиться, и я об нее споткнулся, и отростком своим вляпался прямо в склизкую подливку по самые помидоры, но шел-то я в часовню.
— Ты совал хер мне в обед? — вопросил Лир у меня. Затем — у судебного пристава: — Дурак совал свой хер мне в обед?
— Нет, в вашу возлюбленную дочь, — ответила Регана.
— Ша, девочка! — рявкнул король. — Капитан Куран, отправь наряд караулить хлеб с сыром, пока мой шут и над ними не надругался.
Так оно все и продолжалось, и тучи надо мною сгущались, ибо улики громоздились одна на другую. Крестьяне воспользовались случаем и дали волю фантазии, описывая неописуемейшие акты развратнейшего свойства между злонамеренным шутом и ничего не подозревающей принцессой, что они себе только могли вообразить. Поначалу я думал, что показания крепкого юного конюха изобличат меня окончательно, однако именно они впоследствии привели меня к оправданию и помилованию.
— Прочти-ка еще разок, дабы король хорошенько расслышал, насколько гнусна природа его преступленья, — молвил мой обвинитель. По обычному своему роду занятий он, по-моему, резал в замке скот.
Писец прочел слова конюха:
— «Да, да, да, взнуздай меня, гарцующий трехчленный жеребец».
— Она такого не говорила, — рек я.
— Говорила. Она всегда так говорит, — возразил писец.
— Ну да, — подтвердил эконом.
— Аминь, — подтвердил священник.
— Si, — подтвердил испанец.
— А мне ни разу не говорила, — сказал я.
— А, — сказал конюх, — тебе тогда, наверное: «В галоп, малютка-пони с петушком»?
— Возможно, — уклончиво ответил я.
— Мне она такого никогда не говорит, — рек йомен с бородкой клинышком.
На миг воцарилось молчание: все говорившие сначала озирались, а потом тщательно избегали встречаться друг с другом взглядами и принимались неистово отыскивать на полу до крайности интересовавшие их пятна.
— Что ж, — молвила Регана, грызя ноготь. — Есть вероятность, что мне это ну-у… пригрезилось.
— То есть шут не лишал тебя девичьей чести? — уточнил Лир.
— Извините, — застенчиво произнесла принцесса. — То была всего лишь греза. За обедом вина мне больше не наливать.
— Отпустить дурака! — распорядился Лир.
В толпе засвистали.
Я вышел из залы обок Реганы.
— Он бы меня повесил, — прошептал я.
— Я пролила бы слезинку, — улыбнулась она в ответ. — Честно.
— Горе вам, госпожа, коль в следующий раз оставите розовый звездчатый бутончик своей попы без охраны. Когда нагрянет шутовской сюрприз без масла, услада дурака накажет некую принцессу.
— Уууу, только дразнишься, дурак. Мне туда вставить свечку, чтоб ты не заплутал по дороге?
— Гарпия!
— Шельма!
— Карманчик, где же ты был? — спросила Корделия, шедшая нам навстречу по коридору. — У тебя уже остыл весь чай.
— Защищал честь вашей сестрицы, мое сладкое высочество, — ответил я.
— Херня, — промолвила Регана.
— Карман всегда рядится шутом, но он же всегда наш герой, правда, Регана? — сказала Корделия.
— По-моему, мне худо, — рекла старшая принцесса.
— Итак, любовь моя, — сказал я, подымаясь с пыточного орудия и сунув руку в камзол, — я очень рад, что таково твое расположенье к лорду Эдмунду. Ибо он меня отправил вот с этим посланьем.
И я вручил ей письмо. Печать на нем выглядела подозрительно, однако Регану не интересовали канцелярские принадлежности.
— Он без ума от тебя, Регана. Вообще-то, настолько без ума, что даже попытался себе ухо отрезать, дабы вложить его в конверт, и ты бы осознала всю глубину его чувства.
— Правда? Целое ухо?
— На святочном пиру только ни слова, госпожа моя, но перевязку ты увидишь. Считай, что это дань его любви.
— Ты сам видел, как он резал себе ухо?
— Да, и остановил его руку, пока не поздно.
— Больно было, как считаешь?
— О да, госпожа. Он уже пострадал больше прочих, а те знают тебя не первый месяц.
— Как это мило. А тебе известно, что в письме?
— Под страхом болезненной смерти поклялся я, что не загляну внутрь, однако… Приблизьтесь. — Она подалась ближе, и я пшикнул ей под нос ведьминой пудреницей. — Полагаю, в нем говорится о полночном рандеву с Эдмундом Глостерским.
Явление пятнадцатое
В глазу влюбленного
С запада надуло теплым ветерком, и святки прососались до безобразия. Друидам на праздник нравится снег вокруг Стоунхенджа, а лес жечь гораздо приятнее, если воздух бодрит. Нынче же дело выглядело так, что пировать мы будем под дождем. Над горизонтом клубились тучи, будто бы порожденные летней грозой.
— Похоже, летняя гроза идет, — промолвил Кент. Мы с ним сидели в барбикане над воротами, поглядывая на огороженную деревеньку Глостера и холмы вдалеке. Я прятался после встречи с Эдмундом. Очевидно, ублюдка я как-то выводил из себя.
Во внешние ворота въехала Гонерилья со свитой. Старшую принцессу сопровождала дюжина солдат и слуг. В глаза бросалось, что самого Олбани рядом не было.
Часовой на стене объявил прибытие герцогини Олбанийской. Во двор вышли Глостер с Эдмундом, за ними — Регана с Корнуоллом. Средняя принцесса подчеркнуто старалась не смотреть на перевязанное ухо байстрюка.
— Должно быть интересно, — молвил я. — Слетаются, как стервятники на труп.
— Труп — Британия, — сказал Кент. — И мы приманкой сделали ее, чтобы ей стать разорванной на части.
— Чепуха, Кент. Труп — Лир. Но властолюбивые падальщики не ждут его смерти и уже пируют.
— Есть в тебе все же что-то глубоко гнусное, Карман.
— Что-то глубоко гнусное есть и в правде, Кент.
— Вон король, — промолвил Кент. — Его никто не сопровождает. Я должен пойти к нему.
Лир, волоча ноги, выбрел во двор в тяжелой меховой накидке.
— Отсюда перед тобой будто какие-то непристойные шахматы, а? Король перемещается крохотными шажками, бесцельно, будто пьяный, стараясь увернуться от стрелы лучника. А прочие разрабатывают стратегии, ждут, когда старик рухнет. У него самого власти нет, но власть вокруг него кружит и повинуется его безумным капризам. Тебе известно, что на шахматной доске нет фигуры дурака, Кент?
— Сдается мне, дурак — это игрок, его разум — за всеми ходами.
— Ну, это, положим, чесучая клякса кошачьей тошноты. — Я повернулся к старому рыцарю. — Но сказано до окаянства хорошо. Ступай к Лиру. Эдмунд не осмелится поднять на тебя руку, а Корнуолл неизбежно изобразит хоть какое-то раскаяние за то, что забил тебя в колодки. Обе принцессы будут из кожи вон лезть, лишь бы обратить на себя внимание Эдмунда, а Глостер — ну Глостер гостеприимно распахнул свой дом шакалам, ему и так есть чем заняться.
— А ты что станешь делать?
— Я, похоже, стал нежеланен, как бы невероятно это ни звучало. Мне нужно отыскать себе лазутчика — такого, кто скрытнее меня, изобретательней и незаметнее, чем даровано природой мне.
— Удачи тебе в сем, — молвил Кент.
— Ты мне отвратителен, презираю тебя, проклято будь само твое существованье и те мерзкие бесы, что тебя породили. Меня от тебя тошнит гневом и желчной ненавистью.
— Освальд, — молвил я. — Хорошо выглядишь. — Мы с Харчком столкнулись с ним в коридоре.
Есть такой неписаный эдикт: ведя переговоры с неприятелем, не стоит выказывать знакомство с повесткой дня означенного неприятеля. Даже при смерти. Дело чести в каком-то смысле, я же расцениваю сие как ломанье некой комедии. У меня не было ни малейшего намерения потакать в этом Освальду. Однако паучьи таланты его мне бы пригодились, посему тут требовалась изощренность.
— Я руку отдал бы на отсеченье, лишь бы видеть, как ты болтаешься в петле, — рек Освальд.
— Великолепное начало диалога, — молвил я в ответ. — Как считаешь, Харчок?
— Вестимо, Карман, — сказал мой подручный. Его туша громоздилась между нами с Освальдом, безуспешно стараясь спрятать за спиной толстую ножку от стола. Дворецкий Гонерильи мог потянуться к мечу, но Харчок измолотил бы его мозги в кровавое варенье, не успел бы клинок и ножен покинуть. Ни слова вслух, а все понятно. — Шибенское начало, — молвил великан.
