Разоблачая безверие, где бы оно ни обнаружилось — в гостиной или в монастыре, — Достоевский одновременно создает ряд образов людей, уже достигших христианского бытия или же пребывающих в христианской устремленности. Прежде всего это его праведники и учители: Тихон, Макар и Зосима. К ним примыкают жертвенные образы — Сони, князя и Хромоножки. За ними идет «новогрядущая интеллигенция» (30, кн. 1:236), по выражению Достоевского: Раскольников, Шатов, Аркадий, Алеша со своими мальчиками. Все они один другого дополняют, один в другого переходят.'В начале черновых записей к «Карамазовым» Алеша неоднократно назван «Идиотом» (15: 202,204), точно для сознательного подчеркивания преемства.
Многие помогали Достоевскому в формировании его христианского мышления: Паскаль, Тихон Задонский, Голубов, Парфений, Леонид, Амвросий, некоторые его знакомые, например Победоносцев, Аксаков. В письме к H.A. Любимову Достоевский пишет о «Русском иноке»: «Эта глава восторженная и поэтическая, прототип взят из некоторых поучений Тихона Задонского» (30, кн. 1:102). Нас, может быть, удивляет это восторженное повторение Зосимой восклицания — «буди, буди!». Но это могло быть взято из четвертой части «Сокровища духовного» св. Тихона, в котором есть такое место: «Тому похвала, честь и слава во веки веков буди, буди! Аминь»[362] . В поучениях того же Тихона Достоевский мог найти ясное раскрытие идеи «монастыря в миру», того, о чем так говорит в романе Зосима: «Иноки не иные суть человеки, а лишь только такие, какими и всем на земле людям быть надлежало бы» (14:149).
Вообще можно сказать, что учение Зосимы о смирении, покаянии, молитве, духовной радости, неосуждении, грехе, даже о возможности вечных мучений нераскаянных грешников — могло бы быть принято за учение любого другого опытного и действительно благодатного старца Восточной Церкви. Некоторая «поэтичность» изложения, иногда напоминающая нам об авторстве петербургского литератора, не затрагивает чистоты учения. Поэтому можно не удивляться такому факту: в петербургской газете «Новое время» от 22 августа 1903 года была помещена заметка о том, что в журнале «Воскресение» напечатана статья под заголовком: «Житие старца иеросхимонаха Зосимы». «Составлено, — пишет журнал, — со слов самого старца Федором Михайловичем Достоевским». «Новое время» свою заметку заканчивает возмущением по поводу того, что теперь «простой читатель уверует непосредственно в старца Зосиму».
Таким же естественным для церковного мышления является неверие Зосимы в роль технического прогресса. «Уверяют, — говорит он, — что мир чем далее, тем более единится, слагается в братское общение тем, что сокращает расстояния, передает по воздуху мысли. Увы, не верьте таковому единению людей… Вскоре вместо вина упьются и кровью, к тому их ведут… В мире всё более и более угасает мысль о служении человечеству, о братстве и целостности людей» (14: 284–285). В одной из статей К. Голубова, так много давших Достоевскому в эпоху создания «Бесов», есть и такая фраза: «Безмерная разъединенность, потеря взаимной любви есть жерло зла всемирного»[363] .
В рамках церковного мышления разрешается Достоевским и знаменитый «бунт» Ивана — главная ставка неверующих, вокруг которого они создают свои «психологические этюды», действительно в стиле Мережковского, как справедливо заметил Гроссман[364] . И дело совсем не в том, что, как пишет Булгаков, «бунт Ивана не есть бунт самого Достоевского»[365] . Бунт Достоевского существует, но он, также как все его «неверие Фомино», только углубляет веру — и его, и нашу. Это «бунт» Иова.
В 1875 году, то есть уже на подступах к «Братьям Карамазовым», Достоевский пишет жене из Эмса: «Читаю книгу Иова, и она приводит меня в болезненный восторг: бросаю читать и хожу по часу в комнате, чуть не плача» (29, кн. 2:43). Если для изучения Достоевского интересуются даже Шатобрианом, то приведенная фраза из письма обязывает нас обратиться к книге Иова.
Ни в чем не повинного и непорочного человека Бог отдал, для испытания его верности, на величайшие страдания. После потери всего, когда он лежал в проказе «на гноище», ему говорит жена: «Ты всё еще тверд в непорочности твоей! похули Бога и умри»[366]. «Смысл книги, — пишет Достоевский в мае 1879 года Победоносцеву о той части романа, где помещен «бунт», — богохульство и опровержение богохульства» (30, кн. 1: 66). «Богохульство» Ивана — в отвержении созданного Богом мира, в неверии в правду и любовь Божию. Душа Иова и его книга давали Достоевскому не только опровержение этого неверия, но, что особенно важно, и то самое, что нужно было опровергать, то есть «бунт» в тексте Библии.
Иов чувствует, что его невероятные страдания нельзя объяснить его грехами, что совершается что–то непостижимое ему и невыносимое для него именно по этой своей непостижимой незаслуженности. И он восстает против тайны невинного страдания. «Доколе же Ты не оставишь, доколе не отойдешь от меня, — говорит он Богу. — Зачем Ты поставил меня противником Себе?»[367] «Не сорванный ли листок Ты сокрушаешь и не сухую ли соломинку преследуешь?»[368] «За что Ты со мною борешься?»[369]
Но не только личные невинные страдания давят своей тайной Иова. Бог «губит и непорочного, и виновного… Земля отдана в руки нечестивых»[370] . «Почему беззаконные живут, достигают старости… дети их с ними… домы их безопасны от страха и нет жезла Божия на них?»[371] «Почему… бедных сталкивают с дороги, все уничиженные земли принуждены скрываться… в городе люди стонут, и душа убиваемых вопиет, и Бог не воспрещает того?»[372] Разве это место Библии нельзя продолжить рассказом Ивана о ребенке, затравленном генеральскими собаками? Мы уже знаем, что «Бедных людей» можно продолжать большими выписками из Тихона Задонского.
«Лице мое побагровело от плача, и на веждях моих тень смерти. При всем том, что нет хищения в руках моих и молитва моя чиста… О, если бы человек мог иметь состязание с Богом!»[373] «Я взываю к Тебе, и Ты не внимаешь мне»[374] . «Слова мои неистовы. Ибо стрелы Вседержителя во мне; яд их пьет дух мой; ужасы Божии ополчились против меня»[375] . Не вера в Бога колеблется у Иова, а вера в божественный миропорядок. «Не Бога я не принимаю, — говорит Иван, — я только билет Ему почтительнейше возвращаю» (14: 223). В черновиках романа после изложения бунта есть такой диалог:
«— Алеша, веруешь ли в Бога?
— Верую всем сердцем моим и более, чем когда–нибудь.
— А можешь принять?.. Можешь понять, как мать обнимет генерала и простит ему?
Алеша молчит.
— Нет, еще не могу. Еще не могу» (15: 228).
И Иов еще не может, а вслед за ним и Достоевский. И он, и мы идем путем Библии, а не тем, который нам хотят навязать. «Вот, я кричу: «обида!», и никто не слушает; вопию, и нет суда»[376]. «Ты сделался жестоким ко мне»[377] .
В записной книжке Достоевского мы читаем: «Мерзавцы дразнили меня необразованною и ретроградною верою в Бога. Этим олухам и не снилось такой силы отрицание Бога, какое положено в «Инквизиторе» и в предшествовавшей главе, которому ответом служит весь роман» (27:48). «Сила отрицания», конечно, не могла заключаться для Достоевского в детском лепете научности. Она могла быть только в любви: «Если в мире невинное страдание, то где же любовь Божия?»
«Страдания мои тяжелее стонов моих. О, если бы я знал, где найти Его, и мог подойти к престолу Его! Я изложил бы пред Ним дело мое… Но вот, я иду вперед, и нет Его, назад — и не нахожу Его»[378]. Бог недосягаем, непостижим. Он вне страданий Им же созданного мира. Сознание входит в холодный туман сомнений, губящих всякую искреннюю веру до тех пор, до самой той минуты, пока Бог не начнет ощущаться ею как Агнец Божий. И вот прокаженный старик где–то в темноте веков почувствовал это и положил основание для ответа Алеши. «Нет между нами, — говорит Иов, — посредника, который положил бы руку свою на обоих нас»[379] . «И это Ему воскликнут, — говорит Алеша, — «прав Ты, Господи, ибо открылись пути Твои»». — «А, это «Единый Безгрешный» и Его «кровь»» (14: 224), — говорит Иван.
Все наше сомнение в смысле божественного мироздания оттого, что мы не имеем истинного ощущения Бога, что отделяем мир от Него, что не чувствуем Его соучастия в страданиях мира, что не хотим «вложить руку свою в язвы Его»[380] . Страдают в мире невинные люди, но, чтобы почувствовать всю безмерность страданий Божиих, можно вспомнить слова одного русского мыслителя: «Страдают не униженные и оскорбленные, не ребенок, затравленный собаками, а Христос в них»[381]. Бунт Иова тотчас закончился, когда он ощутил эту нестерпимую реальность Бога, — когда с ним заговорил наконец Бог. «Я слышал о Тебе слухом уха, — говорит Иов, — теперь же мои глаза видят Тебя; поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле»[382] . Он раскаивается не в жизни своей, а в словах сомнения и протеста.
