Его горе было настолько велико, что он пожертвовал бы решительно всем, и своим богатством, и своим высоким положением, если бы только можно спасти его жизнь.
Но спасти было нельзя. Он ничем не мог помочь ему, он мог только плакать.
В соседней зале раздались чьи-то торопливые шаги, гулко отдававшиеся в мертвенной тишине, стоявшей кругом. Иван вздрогнул и перевёл свой взгляд на дверь той залы, откуда слышались эти шаги.
Туда же взглянул и Алексей Григорьевич, и когда на пороге показалась хилая, дряблая фигура его двоюродного брата Михаила Владимировича, он недовольно пожал плечами и снова опустил голову.
А тот, взволнованный и возбуждённый, прямо подбежал к нему.
— Алёша. Я к тебе по важному делу! — воскликнул он.
— Тише! — грубо оборвал его Алексей Григорьевич, — Государь умирает…
Это сообщение для Михаила Владимировича было так неожиданно, что он даже отшатнулся и расширил от удивления свои маленькие, слезившиеся глазки.
— Да ну! — прошептал он.
— Вот тебе и ну! — раздражённо отозвался Алексей. — Спета наша песенка.
Михаил Владимирович совсем растерялся.
— Как же это так, — опять прошептал он. — А я-то хотел…
Алексей быстро поднял голову и насмешливо, в упор взглянул на брата.
— Чего ты хотел? — быстро произнёс он. — Новых милостей? — и прибавил, качая головой: — Ныне поздно.
— Да не то, не то, — почти простонал его собеседник. — У меня горе, большое горе…
— Что ещё такое? — уныло спросил фаворит царя, которому теперь всякое горе было уже нипочём после этого страшного удара.
— Случилась неслыханная вещь… — глухо ответил Михаил Владимирович, — Алёшу убил Барятинский…
Алексей даже привскочил с места.
— Это покойник-то! Да ты с ума сошёл!
— Какой покойник! — отчаянно махнул рукою Михаил Владимирович. — Он живёхонек… До поры скрывался.
Горькая улыбка исказила гримасой лицо Алексея.
— А теперь и объявился. Выждал, пока гром над Долгорукими грянет, и сам нагрянул. Видно, такова воля Божья, — раздумчиво закончил он.
— Что же мне делать? — простонал Михаил.
— Не знаю… ничего не знаю…
— Арестовать-то его можно?.. да суд нарядить?
— Коли убийство совершил — вестимо можно… — как-то нехотя ответил Алексей Григорьевич, занятый собственными безотрадными грёзами…
Вдруг он вздрогнул. Дикая, но смелая мысль мелькнула, как молния, в его голове. Он быстро встал с кресла и резво схватил за руку ошеломлённого, ничего не понимавшего брата и потащил его в противоположный конец комнаты…
Глава XII
Предерзостный замысел
Отведя брата с самым таинственным видом в один из дальних углов залы, Алексей Григорьевич тяжело опустился на стоявший тут диван и, показав рукой на ближайшее кресло, сказал:
— Садись. Нам поговорить надо.
Михаил Владимирович молча уселся, совершенно не понимая, что творится с царским фаворитом, о чём он хочет говорить с ним в такие минуты, когда ни ему, ни Алексею Григорьевичу совсем не до разговоров, недоумевая особенно потому, что до сих пор Алексей как-то всегда пренебрегал его советами и никогда не позволял себе вступать с ним ни в какие интимные разговоры.
Алексей Григорьевич Долгорукий скользнул пытливым подозрительным взглядом по лицу брата, сидевшего в неподвижной позе с застывшим в глазах недоумением, и затем заговорил таким низким шёпотом, что Михаил должен был, чтоб расслышать, вплотную придвинуться к нему.
— Слушай, Михайло, — начал он, — поклянись мне, что не выдашь меня… не изменишь мне…
Михаил Владимирович вздрогнул от неожиданности этих загадочных слов и испуганно заморгал своими слезящимися глазками…
— Что ты, Алёша, Господь с тобою! — забормотал он.
— Нет, ты поклянись, — настаивал Алексей Григорьевич, — важное, потайное дело я тебе поведать хочу…
— Да клянусь, чем хочешь, поклянусь. Неужто я супротив тебя пойду, — прошептал взволнованно Михаил Владимирович, — чай, мы за тобой как за стеной каменной.
Алексей Долгорукий вздохнул.
— Плоха ваша каменная стена стала, — грустно сказал он. — Умрёт батюшка государь, — и всем нам, может, костьми лечь придётся; на плаху свою голову снести… Врагов-то у нас, почитай, вся Русь-матушка. А есть ещё зацепка, можно ещё удержаться, — да не знаю, как к тому делу приступиться…
Он замолчал и зорко взглянул на побледневшее от его страшных слов и безотрадного тона лицо брата.
— А что? — встрепенулся Михаил Владимирович, — что такое?
— Опасливое дело.
— Да что?! Ты скажи…
— И то, скажу. Слушай. Все мы смертны, все под Богом ходим. Конечно, коли смерть пришла, не попросишь — отпусти-де на час. Так и тут. Вся штука в том, что рано сия болесть у государя приключилась… Ведь через неделю венчанье было порешено. Ну а повенчайся он с Катей, в те поры другой бы разговор пошёл. Так я говорю?
— Так, так, — поспешил подтвердить Михаил, не понимая ещё, однако, к чему старший брат клонит свою замысловатую речь.
А Алексей между тем продолжал, всё более и более понижая голос:
— Стало, всё дело во времени. А коли так рассуждать, всем вам — и тебе, и Василью, и верховникам, и господам Сенату ведомо, что такова была воля государя-батюшки… Что кабы не болесть эта лихая, повенчался бы он с Катей неукоснительно. Потому сильно её любил и таково у него желание было. Верно аль нет?
— Верно, верно.
— Ну так, по мне, кажись, нам против царской воли идти не след, а надоть его волю в точности исполнить…
Михаил Владимирович наконец понял, и радостная усмешка пробежала по его сухим бескровным губам.
— А, вот это хорошо! — шёпотом воскликнул он. — Это ладно придумано!
Лицо Алексея Григорьевича сразу оживилось.
— Так, значит, так можно сделать?
— Не только можно, прямо — следует.
— Вот и я так думаю, — промолвил Алексей Григорьевич. — Потому всё едино бы было, если бы государь был жив. Да и нам спасаться след, — прибавил он ещё тише, — что там ни толкуй, а нас съедят, коли мы сами зубы не покажем. Теперь все встанут: и Голицыны, и Ягужинский, и Остерман… Надо их всех сократить, а без этого и думать неча…
— Верно, верно, одно спасенье, — поддакнул Михаил Владимирович.
— Только вот что, — раздумчиво произнёс старший Долгорукий, — а вдруг венчать не станут?
— Глупости! — хихикнул младший. — Как так не станут… Я сейчас попа притащу от Николы. Ты ему прикажи, нешто он посмеет ослушаться…
— И то верно, — согласился Алексей Григорьевич. — Так ты не мешкай, Михайло, — прибавил он, поднимаясь с дивана, — мешкать ноне нечего… Как раз всё провороним…
Но Михайло медлил встать.
— Чего ж ты сидишь? — спросил Алексей.
— А не всё ещё сговорено, — хитро улыбаясь, ответил тот. — Слушай, братец, я твою тайну не выдам и помогать буду, только и ты мне помоги.
— В чём это?
— А чтоб убивца-то Алёшина прибрать, как след.
Алексей досадливо махнул рукой.
— В такое-то время и ты о каких-то пустяках толкуешь!
Глаза Михаила Владимировича злобно сверкнули.
— Для тебя пустяки, — резко проговорил он, — а для меня нет… Чай, он мне не чужой, а плоть и кровь моя… Хороши пустяки.
— Да не о том я, — мягко заметил Алексей, испугавшись озлобления брата, которое вызвал своими необдуманными словами и которое всё могло испортить. — Совсем я не о том. Аль ты не знаешь, что за мной всё равно твоя послуга не пропадёт. Только дело обделай…
— Да я-то сделаю, а ты мне всё ж обещай накрепко, что Барятинского мне головой выдашь…
— Да, конечно, выдам, конечно, — поспешил уверить брата Алексей. — Не мешкай ты только, Христа ради… Поезжай поскорей да дело-то сделай… Поезжай. Надо поторапливаться.
— Ладно. Сделаю.
И Михаил Владимирович уехал, а к отцу подошёл Иван.
— Батюшка, — сказал он, — надо бы господ сенаторов оповестить.
— О чём ещё?
— Что государь умирает. Совсем ему плохо: без памяти лежит.
— Без памяти! — встрепенулся Алексей Григорьевич. — Слушай, Ванюша, не Сенат оповещать надо; Сенат и опосля узнает, ничего дурного не будет. А поезжай-ка ты лучше за Катей…
— За Катей?! — удивился Иван. — Вы же не хотели…
— Мало ль что не хотел, а ноне передумал… Поезжай, да поторапливайся.
Иван Алексеевич пристально поглядел на отца, но промолчал и торопливо направился к дверям.
«Ну что-то будет, — задумался Алексей Долгорукий. — Большое дело я замыслил, как бы не сорвалось. Одно из двух: или у трона вплотную стану, либо голову на плаху понесу… А выбирать не из чего. Так ли, этак ли, а коли придётся погибать, — всё равно погибнешь… А может, ещё и удастся выкарабкаться».
Тишина, стоявшая кругом, мёртвая, ничем не нарушаемая тишина, тоже удручающе действовала на его приподнятые, совершенно развинченные нервы. Эта тишина даже пугала его. Он то и дело подбегал к дверям царской спальни, с замиранием сердца прислушиваясь к малейшему шороху за дверями. Ему всё казалось, что вот дверь распахнётся, выйдет Блументрост и, понуро опустив голову, скажет:
