-- Придется кормить трех,-- сказал я,-- необходимо оставить себе петуха.
-- Ах, как же это я забыла про петуха, но как ты думаешь, может быть, петуха совсем не надо зерном кормить?
-- А чем же?
-- Картофельными очистками: ведь ему же легче жить, ему не надо яйца нести!
Мы весело посмеялись, и я подумал, что, пожалуй, на всем свете единственная хозяйка Л. могла подумать о такой экономии зерна: всю жизнь, бедная, имела дело с бесполезными петухами; она привлекала их к себе, а сама в них искала души. Вся жизнь у нее прошла как самая жестокая борьба за Психею, и улей ее оставался без меду, усыпанный трупами убитых трутней...
Разве я-то сам не самец, разве не дразнило меня при встречах с женщинами чувственное воображение и не влекло меня за собой? Но почему-то с ней даже при первой встрече меня впечатлила только душа ее, и в этом первом соприкосновении душ не впечатлялось изображение женщины.
Значит, бывает же так у людей, и только у людей так, что вначале обнимаются только души, соединяются, проникаются, и начинают медленно облекаться в животную плоть, и так происходит не совокупление, а воплощение. Я могу припомнить, как у моей Психеи создавались ее прекрасные глаза, как расцветала улыбка, блестели и капали слезы радости, и поцелуй, и огненное прикосновение, и весь огонь, в котором соединился в одно существо разделенный грехом человек.
Мне было тогда, будто древний Бог, наказавший человека изгнанием, возвращал мне свое благоволение и передавал в мои собственные руки продолжение великолепного творчества мира, прерванное грехом человека.
В основе любви есть не оскорбляемое место полной уверенности и бесстрашия. Если случится в этом с моей стороны посягательство, то у меня есть средство борьбы против себя. Я отдаю всего себя в полное распоряжение друга и через это узнаю, в чем я прав, в чем виноват. Если же я увижу, что друг мой посягнул на святыню мою, я проверю его, как себя. И если случится самое страшное и последнее: друг мой станет равнодушным к тому, чем я горю, то я возьму палку свою дорожную, и выйду из дома, и святыня моя останется все равно нетронутой.
Бедный Олег! Он по юности видел препятствие в том, чего нет, и, уходя в путь, не заметил то место, куда ему рано или поздно придется вернуться.
Ранним утром от шести часов с пером в руке сижу | в бору, вокруг воркуют горлинки, думаю с любовью об отсутствующей Л.Мне сейчас становится ясно, какникогда не было, что Л.-- это самое лучшее, что я в своей жизни встречал, и всякое раздумье о какой-то личной "свободе" надо отбросить как нелепость, потому что нет свободы большей, чем та, что дается любовью. И если я всегда буду на своей высоте, они никогда меня не разлюбит. В любви надо бороться за свою высоту и сим побеждать. В любви надо самому| расти и расти.
Так трудно было расставаться, и когда расстались, то больше увидел и больше полюбил. Зачем же тогдабояться последнего расставания, тоже ведь расстанешься и больше увидишь и больше полюбишь.
Чувствую, что уловил колебания весов, на которых перед всевидящим Оком взвешиваются наши дела. И я знаю, что когда Л. говорит о любви,в молчании твари и святых людей,чаша склоняется в ее сторону.А когда она говорит о простой радости от созерцания природы, о художестве, детстве -- чаша склоняется в мою сторону. На моей чаше лежит детство, игра, искусство и все другие лучшие желания человека - жить "как хочется". На ее чаше -- добро как любовь и молчание и обязанность человека жить "как надо".
-- Когда-то давно и я тоже наедине с природой оставалась, и была как ребенок. И мне показывалась земная тварь как игрушка. Теперь я, так не могу...
-- Значит, Л., жизнь-то все-таки одна, и зачем нам с тобою спорить: мне она дарит мир как игру, тебекак добро и любовь. Вот я и боюсь, дорогая, что, приняв через тебя любовь, я потеряю, как и ты, охоту к священной игре.
Что за вздор! Если я в защите себя нашла против страданий как целебное средство любовь, мне ли защищать самое страдание! Но если я не могу играть, то я любуюсь игрой, и оберегаю игру, и хожу за ребенком. Ты -мое дитя. И любовь к тебе -- это мой путь к радости. Ты играй, больше играй!
Если бы я убедился в предпочтении ею кого-либо, доходящем до меня через равнодушие, то я взял бы палочку, и вышел из дому неизвестно куда, и постарался бы так замести следы за собой, чтобы никто и не узнал, куда я ушел. А если бы попал в положение ее мужа и остался бы один, то я вступил бы с самим собой в смертельную борьбу за свободу от недоброжелательства к ней.
Надо быть самодовольным собственником, чтобы отказаться от возможности такой встречи с ее стороны и что я буду обойден. Но все,что возможно сделать человеку для защиты любимого от такой беды, она сделает.
Как бы радостна она ни была,эта солнечная женщина, но стоит ее оставить одну, как уголки губ ее опускаются, лицо удлиняется, обостряются на лице косточки, глаза уйдут неизвестно куда...
Через Л. мне стало дорого все,чемя бранился: лето, дача, жара, загорание, уход за телом и т. п., все, чем все живут, чему все радуются, что для всех является желанной целью,о чем все плачут, если этого нет.
Через Л. я получил то, что у всех, но, кажется, от этого не стал как все. Получил от нее заботу, внимание, ласку, какие в жизни я не имел ни от кого, и думаю иногда: "Что это? так у всех любящих бывает и это она дает всем или у нее это заготовлено только для меня. и она так любит только меня?" В особенных случаях я даже не выдерживаю и ее спрашиваю, и она обыкновенно отвечает, что так у нее в первый раз.
Теперь я больше ее не спрашиваю; какое-то особенное чутье подсказывает мне теперь, что у нее для меня и что у нее было для всех.;
Многое в мастерстве любви у Л. я принимаю за| действие любви, на самом же деле она, как мастер любви, умеет это делать для всех. Самая любовь жетолько тогда и есть любовь, когда она вызвана мною и для меня единственного.
Но это состояние единственного точно так же опаснокак успех для художника. В успехе голова художника кружится, и художник перестает быть бескорыстным и часто в корысти своей лопается, как дождевой пузырь. А в любви через признание "единственным" он делается собственником женщины, и через это любовь,как и талант, погибает.
|
Тщеславен ли я? Вот горе, что вся гордость моя опирается на то, что я, среди множества пузырей славы, направляю все свои моральные силы на охрану "единственного", я в искусстве как самая чистая девушка, а Л. иногда принимает это за самовлюбленность, бахвальство и пр. И пусть не всерьез, но даже в шутку нельзя так думать обо мне.
У нее неверное понимание меня в отношении моего таланта, мне кажется, что я совсем свободен от тщеславия, и сержусь,лишь когда меня не понимают. Оназарубила себе на носу, что я самолюбец, и при случае будет меня этим колоть.
Спрашиваю себя, вполне ли я освободился от тщеславияи,казалось мне, вполне; но, вспоминая боль, когда меня ставят в один ряд с пошляками, вспоминал обиды умолчания и т. п. Впрочем, думаю, что чувствительность эта еще не означает тщеславия. Самый факт, что признание моей любви Лялей мне значит много больше, чем признание моих успехов в литературе, указывает на в значительной степени преодоленную мною зависимость от славы. И вообще, если мне в чем-нибудь каяться, то надо каяться, прежде всего, в слабости сознания своей вины (греха).
До известного возраста человек дорожит чужой мыслью и всасывает в себя чужое. Но с какого-то времени всякая чужая мысль входит не в открытые ворота, а стучится, и ее впускают лишь после проверки:какая это мысль и есть ли в ней толк и надобность. Тогда наступает время, когда господствует твоя ревнивая мысль, и человек высшей нормой своей считает требование быть самим собой.
И этот период существует лишь для подготовки к выбору вне себя лежащей Мысли, которой человек предается.
Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо. Влияние всех и всего на себе испытываю в огромной степени. Ко всякому влиянию отношусь с благоговением, смирением, почтением. Я доверяю всем, как большая река доверяет влиянию в себя рек болотных с черной водой, с берегами в ядовито-ярких желтых цветах, рек малых с голубой водой, с песчаными берегами и незабудками, и рек, отравленных фабричными отбросами. Большая река все принимает, и большой реке от этого становится ни лучше, ни хуже. У нее своя вода, свое устремление.
В этом отношении я счастлив тем, что, не хвастаясь, могу сказать о себе: я, как большая река, принимаю в себя с готовностью всякое влияние. И больше -- в этой готовности принимать влияния я вижу и основную силу своего русского "рода-племени": все воды, прибегающие к ней, донести в океан.
Я в свое время получил от Е. П. понимание и признание за лучшее во мне -- детскую простоту души. Она это ценила по тому глубокому народному чувству собиравшему вокруг старцев верующих людей. За это я все в ней терпел, все прощал до тех пор, пока не увидел, что это чувство в ней умерло и, напротив, явились жестокость, злость, эгоизм. А случилось с нею это уже давно. Я бы это готов был перенесть и перенес бы, если бы не ее чудовищное выступление против меня с угрозой доноса на Л. Хорошо понимаю теперь, чем особенно дорога мне Л. Тем именно, что ценит во мне ту детскость души, как и Павловна ценила, но готова быть в любовном общении со мной до конца.
