Не потому Л. имеет право на меня и может быть спокойной за разрушение моей семьи, что они дурные люди и мне плохо жилось, а потому, что они восстали с хулой на лучшее во мне: они терпят именно за это.
"Ваша высококвалифицированная теща" -- сказал мне без всякой иронии "Смердяков".
У матери остался талант формы старого мира. Беспокойная дочь в эти старые меха наливала новое вино. Одна из самых мучительных историй.
Л. все еще не вернулась... В отсутствие ее я допытался, как Нат. Арк. представляет теперь себе нашу жизнь с Л.; она представляет -- вроде как бы два фейерверка соединились, чтобы блеснуть, но это не настоящая жизнь, не настоящая любовь, а два чудака.
Теща обратила мое внимание на прогулке, Л. поднимает правое плечо,и что у отца это было и что вообще она во всем как отец.
-- Есть же что-нибудь у нее свое, только свое?
-- Есть.
-- Что же такое?
-- Суета.
По всей вероятности, "суетой" она называет то, что выходит из круга ее понимания. Еще она вспомнила, как об этом теми же словами сказал ее брат.
Одним словом, я был малодушен и допустил вовлечь себя в этот круг ограниченных людей, любящих Л. и томящихся в напрасном ожидании общественного выражения ее гениальности. Грустным ушел я к себе, раздумывая о каком-то неизбежном и страшном для обывательского глаза "легкомыслии", вмещенном как нечто постоянное в ее душу и точно так же в мою. Ушел, думая, что никогда-никогда бедной Л. не доказать этим людям чего-то...
Порядочные люди имеют ограниченную, но трогательную и действенно-живую мораль: "Помирать собирайся -- рожь сей". А Л. беспорядочная, помирать вечно собирается, и через это никак даже не хочет и глядеть на рожь: зачем эта рожь, если умрем! Из-за любви своей к Л. ограниченные порядочные люди признают, что она права, она может так говорить, потому что она особенная, они же, обыкновенные, должны сеять рожь. И так они ждут, ждут свидетельства ее гениальности, а сами по скромности своей сеют и сеют рожь.
Обдумав мотивы восстания личности против заповеди Божьей: "Помирать собирайся -- рожь сей", собрать все "за" и "против".
Тема: обманы гения, то есть что каждый из круга морали "помирать собирайся -- рожь сей" при соприкосновении с моралью "гения" попадает в обман (Настасья Филипповна и князь Мышкин).
Спасение гения -- в форме. Он должен быть писателем, она может быть актрисой...
Ограниченный человек, но упрямый до геройства, А. В. тайный план имел, чтобы зажать Л. чем-нибудь.
Пробовал силой пола -- ей надоело, ученостью,дружбой -- можно ли удержать ученой дружбой? Осталась мораль брака -- она разбила мораль и ушла от него. Он пугал ее, как мог, освященной церковью жизнью загробной. Она же ему ответила, что там не женятся и выходят замуж.
И теперь я больше понимаю Л. в отношении к своим жертвам. Долго она не может оставаться в первом этаже, ей это становится ненужным и скучным занятием. А дальше у них нет движения -- и она уходит.
Она такая неряха в делах, а никаким деловитым существом нельзя заменить ее безделия; она такая ненадежная любовница, а никакой, самой надежно нельзя ее заменить; такая обманчивая, но обман слаще, умнее и надежнее правды.
Ждем Л. Какая она -- не знаю. Не в Л. дело. Одно знаю, что она есть проба на всего меня: не в ней,а во мне. Борьба за нее только в самом начале, победу буду праздновать, когда... Когда?
Есть опасение... обе тетки Лялины умерли родами молодыми, она же и немолода... Но если... пусть! оба готовы.
Июль. Дождь. После вчерашней грозы жара прервалась, и у Л. выяснилось, что "опасность" миновала. Но не очень это нас что-то обрадовало. Мы подготовились.
-- Ты знаешь,-- сказала она,-- сколько мною испытано, зачем прибавлять еще, но, если будет у нас ребенок, ты будешь радоваться, ты узнаешь новое счастье, какого не знал, и тогда я тоже буду рада.
Так вот оправдалась моя догадка о том, что радость жизни безмерна в глубину. Странно, что принимаешь эту радость как-то самое, чем все люди живут, что всем доступно. Когда же это ты узнаешь и оглянешься вокруг, то оказывается, что не только все не живут как мы, а только редчайшие из них.
По себе смотрю на всего человека и чувствую не сострадание, а досаду на закрытую дверь, возле которой они стоят и не могут войти.
"Почему же ты не сказал?" -- это обычная фраза у Л. во всех случаях, когда сказать бывает невозможно, и никто не говорит словами, когда бьются на кулаках. Вот и замечательна эта вера ее в слово, в человека, защищающего себя словами и, пожалуй, умеющего выразить в слове, что обычные люди расскажут кулаком.
Л. страдает пороком рационального выражения своих впечатлений. Это у нее оттого, что она много имела дела с учеными мужчинами. Я ей об этом сказал, и она сразу поняла этот свой недостаток.
У Л. основной мотив жизни -- это жажда целомудрия, и с ним в постоянной борьбе неудержимое стремление к близости с человеком. И потому жизнь вкладывается в жажду любви и в совершенство любви -- целомудрие плоти.
Л. до того женственна, что ее при начале всякого дела надо насиловать, и даже для того, чтобы она вовремя встала, надо стащить с нее одеяло.
Ей нравится мужская воля, решительное логическое поведение. Но истина любви ее -- в материнстве, в том чувстве, которое называется милым словом "ребеночек".
Ты пойми, мой милый, раз и навсегда, что в любви нашей ты начинаешь, а я иду за тобой, и если мне не захочется даже, все равно я пойду.
Петров день (12 июля). После размолвки вышел чуть-чуть огорченный в "пустыньку". Старик удил карасей, и мне вспомнилось время, когда я тоже по утрам рыбу ловил, и понял: у Л. эта пустыня -- единственная соперница, и представил себе, что, может быть, Л.-- не конец моей пустыни, а только оазис.
Эта мысль была от ревности: я ее ласкал, а она думала о письмеА. В.День прошел томительно. Вечером -- слово за слово о том, что она "не хозяйка" (по ее мнению, я должен быть "хозяйкой"), и пошло, и пошло...
После часа ночи она повела меня "под расстрел", и на рассвете при звезде утренней мы восстановили любовь, и потом, вернувшись, зазябшие, мокрые от росы, залегли греться в постель. Тогда я впервые почувствовал возбуждение через мысль: это сверху исходящее чувство плоти, а не снизу.
Психология "расстрела": страх от возможности утраты и через это "пропади весь этот спор, и пусть я во всем виноват, и даже если она виновата и у нее дурнойхарактер -- пусть! Я это беру на себя".
Ее вина в том, что она пустяки возводит в принцип и начинает этим принципом бить в душу. Она виновата", но от ударов душа освобождается от оболочки, и тогдастановится широко и всякая вина, моя или ее, становится мелочью. В этом и есть сущность "расстрела"", что становится больше не страшно, что "не в этом дело".^
Счастье в том мое, что Л. это мое состояние хорошо понимает, что сама с проклятьем бросает оружие, всю себя земную, и сливается со мной: убивающий как бы сам себя убивает, чтобы соединиться с душою убитого. И вот тогда как бы с неба приходят страсть и возрождение любви со славою необычайной.
Так было в наших трех спорах: 1) Ванна, 2) Гроза(как на полу сидели всю ночь и плакали, а потом радовались и целовали друг друга) и 3) Расстрел.
Психология спора: истоком спора всегда бывает упадок любви, сомнение в ней, вздох о свободе, об одиночестве и вообще в измене "Мы" и возвращению к "Я", и в этом взгляд на нее со стороны: "вот она какая!" Так что спор, вытекая из этого, находит повод, питающий особую лживую диалектику.
Не забыть о "расстреле": под звездой утренней и пониже маленькая, а земля брачная парит, и аромат, и теплое дыхание, и когда рассвет -- туман над овражком теплый, и первая птичка, и последняя кукушка.
После того состояние дома: страстное желание быть ближе к ее телу, и когда стал ближе, то тело в руках плавится и подается в глубину, и страсть сверху, как бы от духа, как бы совсем другое в сравнении с тем, что бывает от похоти, и эта верхняя страсть зажгла и ее. Значит, она вообще загорается только от какой-то высшей страсти, исходящей из идеального чувства: и тут она -- есть она.
Когда ее душа приходит ко мне со всей ощутительностью, то это становится больше природы, и звезды детства над нами, и аромат земли, и росы, и туманов внизу. Вот она и хочет мне доказать, что то все хорошо, но то -- все детское (художество), игра священная, это же -- небо и Бог!
Читаю "Мой дом" 34 и ясно вижу, что именно я-то и посвятил свое писание делу преображения и оправдания плоти и всей вообще твари земной. Странно, как Л. сразу этого не поняла и так долго учила меня тому самому, о чем я всю жизнь твердил так выразительно. И ее война за "мысль" в любви, за оправдание нижней любви мыслью ("поднимать любовь") -- разве я-то не делал это всю жизнь свою, подходя с такой страстной мыслью к "тварям" в природе и "воскрешая" их для людей?
Она говорила своему другу, что я пришел к ней с оправданием ее прошлого, пришел к ней и все понял, и она пошла за мной в оправдание.
Р. В., закончив мой архив, поставил интересный вопрос: почему у меня нет переписки с писателями? Я думаю, это объясняется моим нравственным одиночеством, моей стыдливостью к постороннему глазу, условиями моего дикого быта (много еще чего-то -- к этому надо вернуться).
