Моз приходил ко мне дважды. Кредиторы не станут ждать вечно, говорил он, не понимаю, чего мы ждем. Я одолжила ему пятьдесят фунтов, чтобы он продержался какое-то время, и он согласился продолжить игру. Скоро, сказала я ему. Скоро.
Дай моей Марте время подрасти.
Прошло еще пять недель. Еще пять четвергов подряд Генри Честер спотыкался на ступенях моего дома, ослепленный кошмарным восторгом похоти. Она проходила прямо сквозь него, моя душа, отнимая всю его уверенность, его надменное мужское превосходство, его религиозную нетерпимость, его идолов и его мечты. Не будь он Генри Честером, я могла бы его пожалеть, но мысль о моем маленьком грустном призраке и о той, кем он был когда-то, очистила мой мозг от сомнений. Он не пожалел мою Марту.
За эти пять недель пролетела тусклая серая осень, пришла ранняя суровая зима, звенящий черный ветер покрыл улицы льдом и разорвал небо на хмурые серые лохмотья. Я помню рождественские гирлянды в лондонских магазинах, елки на Оксфорд-стрит, мишуру на газовых фонарях – но окна и двери на Крук-стрит никто не украшал. Мы отпразднуем позже.
В последний раз Генри пришел двадцать второго декабря. В тот день стемнело уже в три часа; к девяти морось превратилась в дождь со снегом, белые хлопья падали на черную мостовую и тут же таяли. Может, в конце концов это Рождество будет снежным и белым. Эффи пришла рано, закутанная до самых глаз в толстый плащ. Я посмотрела на небо и чуть не отправила ее обратно, думая, что Генри ни за что не появится в такую страшную промозглую ночь. Но вера Марты была сильнее моей.
– Он придет, – с озорной уверенностью заявила она. – Сегодня он обязательно придет.
Ах, моя милая Марта! Ее улыбка была так прекрасна, что мне захотелось забыть о мести. Разве не достаточно снова быть с ней, обнимать ее, щекой чувствовать ее прохладную кожу? Зачем рисковать этим ради бесплодной победы над тем, кто уже проклят?
Но конечно я знала, зачем.
Сейчас она все еще принадлежала ему. В его глазах часть ее по-прежнему была Эффи, и она не будет целиком моей, пока он не откажется от своих притязаний. Пока он продолжает считать их отдельными существами, они никогда не смогут совершенно соединиться, никогда не вернутся в доброе, безопасное место, которое покинули. Они будут двумя блуждающими половинками, что медленно растворяются в пустоте забвения, из коего их сумеет вытянуть лишь материнская любовь. Ее нужно освободить.
– Марта.
Ее улыбка просияла из зеленоватых глаз Эффи.
– Что бы ни случилось, помни, как сильно я тебя люблю.
Я почувствовала, как ее маленькая ручка подобралась к теплой ложбинке у моей шеи.
– Я обещаю, это скоро закончится, милая моя, – прошептала я, обнимая ее. – Обещаю.
Я кожей ощутила ее улыбку.
– Я знаю, мама, – сказала она. – Я тоже тебя люблю.
41
После той стычки жена стала моим врагом – мягкая тень, что холодными бронзовыми глазами следит за моими передвижениями по дому с привидениями. Она стала тощей, как богомол, несмотря на тонны поедаемых сладостей, и бродила, словно русалка-утопленница, в густом зеленом свете газовых ламп. Я избегал дотрагиваться до нее, но ей, похоже, доставляло удовольствие то и дело якобы случайно задевать меня, и прикосновения эти были как зимний туман. Она почти не говорила со мной, лишь тоненьким детским голоском что-то бормотала себе под нос. Иногда, лежа ночью без сна, я, кажется, слышал, как она напевает в темноте – детские стишки, считалки и французскую колыбельную, которую она пела, когда была маленькой:
Аux marches du palais…Аux marches du palais…Y’а une si belle fille, lonlà…Y’а une si belle fille…
Я еще раз переговорил с Расселом и со вздохами и намеками на скупую мужскую слезу позволил убедить себя, что единственная возможность вылечить мою дорогую Эффи – отправить ее на время в какую-нибудь достойную клинику под тщательное наблюдение врачей. Я заметно вздрогнул, когда добрый доктор намекнул, что потеря ребенка, возможно, навсегда лишила Эффи душевного равновесия, но всерьез задумался, когда он стал убеждать меня, что, если не принять меры немедленно, она может серьезно навредить себе. Напустив на себя хмурость и внутренне ухмыляясь, я подписал бумагу, затем и доктор поставил свою роспись, и, уходя, я аккуратно спрятал документ в бумажник. По дороге домой я зашел в свой клуб пообедать – впервые за несколько недель – и жадно набросился на еду. За стаканом бренди я позволил себе роскошь и выкурил сигару. Я праздновал.
Уже почти стемнело, когда я добрался до Кромвель-сквер, однако, взглянув на часы, обнаружил, что еще только десять минут четвертого. Поднялся ветер; он гонял по мостовой черные листья, снег щипал лицо; расплатившись с извозчиком, я заспешил в дом. Леденящий ветер когтистыми лапами цеплялся за мое пальто, я открыл дверь, впустив вперед себя ворох палой листвы. Дрожа, я захлопнул дверь, оставив темноту топтаться на пороге. Наверное, сегодня пойдет снег.
Я нашел Эффи в неосвещенной гостиной: она сидела у погасшего камина, забытая вышивка лежала на коленях. Окно почему-то было открыто, и ветер дул прямо в комнату. На полу валялись сухие листья. На один краткий кошмарный миг меня вновь охватил прежний страх, беспомощное ощущение своей ничтожности, будто она со всей этой своей готической бледностью и призрачным обликом каким-то образом превратила меня в призрак в моем собственном доме, будто я – блуждающий дух, а она – живая, дышащая плоть. Потом я вспомнил о бумаге в кармане, и мир встал на место. С нетерпеливым возгласом я сделал два шага и позвонил в колокольчик, вызывая Тэбби. Я заставил себя заговорить с Эффи, всматриваясь в серое пятно ее лица в темноте.
– Ну и ну, Эффи, – проворчал я. – Что это тебе вздумалось сидеть на таком холоде? Так и простудиться недолго. О чем только Тэбби думала? Как она позволила тебе рассиживаться здесь? Да еще и камин не затопила! Давно ты тут сидишь?
Она повернулась ко мне – полудевочка, лицо разделено надвое лучом света из коридора.
– Генри.
Голос ровный и бесцветный, как она сама. Черты ее причудливо исказились: казалось, двигалась только половина рта, один глаз уставился на меня, от света зрачок сузился в точку.
– Не волнуйся, дорогая, – продолжил я. – Сейчас придет Тэбби. Я позабочусь, чтобы она хорошенько растопила камин, а потом ты сможешь выпить горячего шоколада. Разве мы хотим, чтобы ты простыла?
– А разве нет?
В ее голосе мне послышалась язвительная насмешка.
– Конечно нет, дорогая моя, – бодро ответил я, давя желание забормотать. – Тэбби! Черт бы побрал эту женщину, пора бы ей уже появиться. Тэбби! Она что, хочет тебя до смерти заморозить?
– Тэбби ушла, – тихо произнесла Эффи. – Я отправила ее в аптеку за каплями.
– Ах вот как.
– Никого нет. У Эм выходной. Эдвин ушел домой. Мы с тобой одни, Генри.
На меня снова нахлынул беспричинный страх. Я старался взять себя в руки. Почему-то мысль о том, что я с Эффи наедине, пугала. Кто знает, что за странные мысли бродят в ее голове? Я нашарил в кармане спички, усилием воли заставил себя повернуться к ней спиной и трясущимися руками зажег лампу… Я чувствовал, как ее глаза впиваются мне в затылок, челюсти сводило судорогой от ненависти к ней.
– Вот, так уже лучше, правда? Теперь нам друг друга видно.
Вот так, правильно, оживленная болтовня. Нет причин думать, что она замыслила ссору, что она уже знает… Я повернулся к ней, и челюсть снова заболела, теперь от натянутой улыбки, которая, я знал, ни на миг не обманула ее.
– Я закрою окно, – сказал я.
Целую вечность я возился со шпингалетом, шторой, листьями на полу. Я бросил листья в камин.
– Интересно, мне удастся развести огонь?
– Мне не холодно, – сказала Эффи.
– Зато мне холодно, – отозвался я с притворной жизнерадостностью. – Посмотрим-ка… я думаю, это нетрудно. Тэбби каждый день это делает.
Я встал на колени перед камином и принялся раскладывать бумагу и щепки на углях. Пламя вспыхнуло, затрещало, и из трубы пошел дым.
– Ну и ну, – засмеялся я. – Этот фокус сложнее, чем я думал.
Эффи скривила губы в проницательной ненавидящей полуулыбке.
– Я не ребенок, – процедила она. – И не полоумная. Не нужно так со мной разговаривать.
Неожиданная реакция. Она снова застала меня врасплох.
– Да ты что, Эффи… – пролепетал я. – Я… – И, оправившись от изумления, заговорил терпеливым, наставительным тоном врача: – Я вижу, что ты больна. Скажу только, что, надеюсь, позже ты поймешь, как больно мне слышать эти неблагодарные слова. Однако я…
– И я не больна, – снова перебила Эффи. И в тот миг я ей поверил: пронизывающий ясный взгляд, глаза – как ножи. – Что бы ты ни говорил и ни делал, как бы ни пытался доказать обратное, я не больна. Пожалуйста, не пытайся мне врать, Генри. Мы одни в доме – не перед кем притворяться, разве что перед самим собой. Попробуй быть честным, ради нас обоих.
