Она трогает щеки и лоб, ее лицо пылает. Выпивка всегда делает с ней такое, даже в медицинских дозах.
– Господи, – говорит она. – Пойду подышу воздухом.
Но воздуха здесь не много. Окно открывается лишь на пять дюймов.
– Можем пойти на крышу, – предлагает Паркс. – В конце коридора есть пожарная дверь, которая ведет туда.
– А на крыше безопасно? – спрашивает Джустин, и сержант кивает. Да, конечно, он проверил ее. Любишь ты его или ненавидишь, но он один из тех людей, для которых главная цель в жизни – безукоризненно исполнять свой долг. Она видела тогда на дороге, когда он спас их всех, что скорость принятия решений у него сравнима с голодными.
– Хорошо, – говорит она. – Давайте посмотрим, как там на крыше.
А на крыше прекрасно. Где-то на десять градусов прохладнее, чем в комнате отдыха, и свежий ветер дует в лицо. Ну, может, и не такой свежий, потому что воняет гнилью – рядом с ними лежит большая гора испорченного мяса, невидимая в темноте, и они вдыхают ее испарения. Джустин прижимает бокал к нижней половине лица, как кислородную маску, и дышит бренди вместо этого.
– Есть идеи, откуда такая вонь? – спрашивает Джустин. Ее голос приглушен, потому что она говорит в бокал.
– Нет, но здесь она сильнее, – отвечает Паркс. – Так что предлагаю отойти туда.
Они отходят к юго-восточному углу здания. Перед ними открываются окраины Лондона, а где-то далеко за ним Маяк – дом, который вышвырнул их когда-то и теперь манит обратно. И несмотря на наличие работы там, Джустин чертовски хорошо знает, что Маяк – чертова дыра. Большой лагерь беженцев, регулируемый нескончаемым террором и искусственно подкачиваемым оптимизмом, как внебрачный ребенок Батлинса и Колдитца. Он уже был на полпути к тоталитаризму, когда они уехали, и теперь ей не очень хочется знать, что же там изменилось за эти три года.
Но куда еще держать путь?
– А док у нас с характером… – задумчиво говорит Паркс, опираясь на стены парапета и вглядываясь в темноту. Лунный свет окрашивает город в черно-белые краски, превращая его в гравюру из старой книги. Черный преобладает, и улицы становятся руслами невидимых рек, по которым течет воздух.
– Это точно, – отвечает Джустин.
Паркс смеется и в шутку поднимает бокал – предлагая выпить за то, что их мнения по поводу Кэролайн Колдуэлл совпали.
– Я действительно рад, – говорит он, – что все это закончилось. Я имею в виду Базу, и нашу миссию. Жаль, что именно так, и я молюсь, чтобы мы были не единственными, кому удалось уйти. Но избавиться от этих обязанностей – невероятное облегчение.
– От каких?
Паркс делает жест, но в темноте Джустин не видит, какой.
– Управления сумасшедшим домом. Заставлять людей работать, месяц за месяцем, на одних обещаниях и добрых намерениях. Боже, удивительно, что мы так долго продержались. Не хватало людей, провианта, не было связи, и никто не отдавал толковых приказов…
Внезапно он остановился, словно не хотел чего-то говорить. Джустин возвращается назад и пытается понять, чего именно.
– Когда связь пропала? – спрашивает она.
Он не отвечает. Она спрашивает снова.
– Последнее сообщение от Маяка было около пяти месяцев назад, – признается Паркс. – С тех пор на всех частотах молчание.
– Черт! – Джустин потрясена. – То есть мы даже не знаем… Черт!
– Скорее всего, это значит, что они просто переехали в башню, – говорит Паркс. – Но это не далеко. А то дерьмо, которым мы пользуемся для связи, работает только при четком наведении. Это все равно что пытаться закинуть баскетбольный мяч в кольцо за шестьдесят окровавленных миль.
Они замолкают, глядя в темноту. Ночь теперь кажется им шире и холоднее.
– Боже мой, – говорит наконец Джустин. – Мы, может быть, последние. Мы, вчетвером.
– Мы не последние.
– Откуда тебе знать.
– Я знаю. Юнкеры неплохо справляются.
– Юнкеры… – Джустин морщит лицо, как будто съела целый лимон зараз. Она слышала рассказы о них, а недавно и увидела вживую. Выживальщики, которые уже забыли, что есть в этом мире еще что-то, помимо выживания. Паразиты и падальщики, по своей сути не отличающиеся от Офиокордицепса. Они ничего не строят и не пытаются сохранить. Они лишь стараются остаться в живых. В их безжалостной патриархальной системе место женщины приравнено к вьючному животному или самке, удел которой – забота о размножении.
Если они последняя надежда человечества, то в самую пору отчаиваться.
– Темные века были и раньше, – говорит Паркс, разгадав мысли Джустин куда быстрее, чем ей бы хотелось. – Все разрушалось, и люди строили заново. Наверное, никогда не было такого времени, когда… все было спокойно. Вечно какой-то кризис.
– Маяк не был последним оплотом человечества, ты знал? Задолго до нашего отъезда была установлена связь с общинами выживших в Испании, Франции, Америке, со всеми. Города же были поражены больше всего, особенно мегаполисы с миллионным населением, и вся инфраструктура пала вместе с ними. Но в менее развитых районах инфекция не распространялась так быстро. Там, может, остались места, куда она так и не дошла.
Паркс наполняет свой бокал.
– Я хотел бы спросить тебя кое о чем, – говорит он.
– Валяй.
– Вчера ты сказала, что готова взять ребенка и уйти с ним вдвоем.
– И?
– Ты именно это имела в виду? То есть ты собиралась проделать путь в десятки миль до Маяка почти самостоятельно?
– Именно это я и хотела сказать.
– Да. – Он делает глоток коньяка. – Так я и думал. Но ты назвала нас вымуштрованными солдатиками, перед тем как направила пистолет в лицо Галлахеру, кстати, тогда это не возымело должного эффекта на меня. Но что ты хотела этим сказать, вымуштрованными солдатиками?
– Это своего рода оскорбление, – смутилась она.
– Да, я понял, что это не поцелуй в щеку. Мне было просто любопытно. Хотела ли ты назвать нас безжалостными или что-то в этом роде?
– Нет. Я лишь указывала на вашу гипертрофированную дисциплину. Как будто вы таким родились и даже на задумываетесь об этом. Как будто большая часть решений принимается вами автоматически.
– Как у голодных, – смеется Паркс.
Джустин немного смущена, но старается не показывать этого.
– Да, – признает она. – Как у голодных.
– Ты умеешь оскорбить, – хвалит ее Паркс. – Серьезно. Это было очень неплохо. – Он снова наполняет ее бокал.
И кладет руку ей на плечо.
Джустин быстро отстраняется.
– Что, черт подери, это было? – спрашивает она с вызовом.
– Я думал, ты замерзла, – удивленно говорит Паркс. – Ты дрожала. Прости. Я ничего не имел в виду.
Долгое время она стоит в мертвой тишине, уставившись на него.
После решается сказать. Сейчас есть только одна вещь, заслуживающая этого.
Она хочет выплюнуть это на него, выплюнуть всю память, всю выпивку и последние три года своей жизни.
– Вы когда-нибудь убивали ребенка?
40
Вопрос бьет Паркса прямо между глаз.
Он чувствовал себя довольно расслабленно до этого момента. Коньяк впитался в него, притупляя боль от крошечных осколочных ранений на ногах и пояснице, которые он получил, когда взорвалась лестница. И вот он уже думал, что они поладили, но нет. Учитель четко определил ему место в своей личной энциклопедии. Сержант Паркс – кровожадный ублюдок. Ему есть что на это ответить – он напомнил бы ей, что за последние три года она не стала пунктом в меню голодных исключительно благодаря ему. И возможность продолжать свою работу, использовать все эти удобные маленькие гаджеты, – ничего бы не было без него. (Почему Маяк до сих пор стоит – если это, конечно, так, – является их домом?)
Но он не собирается отвечать. Их разговор пришел совсем не туда, куда бы ему хотелось, и сказав этой привлекательной женщине, что она глупая лицемерка, он ничего не добьется. Это лишь сделает их дальнейший путь чуточку сложнее.
Сержант разворачивается и направляется к пожарной двери.
– Наслаждайтесь видом, – говорит он через плечо.
– Я имела в виду до Катастрофы, – раздается голос Джустин за спиной. – Это прямой вопрос, Паркс.
Эти слова заставляют его остановиться и снова развернуться.
– За кого ты меня, черт подери, принимаешь? – спрашивает он.
– Я не знаю. Ответьте на вопрос. Убивали?
Ему не нужно думать над ответом. Он знает свои границы. И они незыблемы (в отличие от других людей).
– Нет. Я убил нескольких голодных в возрасте пяти или шести лет. Но у тебя не большой выбор, когда тебя хотят заживо съесть. Я никогда не убивал ребенка, который был бы, по твоему мнению, живым.
– А я убила.
Теперь ее очередь отворачиваться. Она рассказывает ему историю, ни разу не взглянув в глаза, даже несмотря на то, что в такой темноте зрительный контакт довольно условная штука. На исповеди же вы никогда не увидите лица священника. Но Паркс готов поспорить, что ни один священник не был на него даже близко похож.
