Новое «знакомство» оказалось неприятнее предыдущего. Практически под горкой, за изгибом оледеневшей стены, Степан натолкнулся на несколько окостеневших человеческих тел. Начал причитать, кручиниться, что скоро вот и мы точно так же... Батарейка в фонарике уже разряжалась, свет мерк. Это не были доисторические люди. Трое – двое мужчин и одна женщина. Тела прекрасно сохранились, одежда как новенькая. Седоватый мужчина с морщинистым лицом. Ватная жилетка поверх гимнастерки, галифе с лампасами, стоптанные ботинки, обмотки на голенях. Он лежал, вывернув ногу. Видимых повреждений на теле не было. От холода ли наступила смерть, можно было только догадываться. Прислонившись к стене, сидел черноволосый молодой мужчина в потертой кожаной куртке и яловых сапогах, облепленных грязью. Голова у него была свернута набок, часть черепа, противоположная входному отверстию пули, изрядно разворочена. В руке, лежащей на полу, был зажат револьвер системы «наган», отливающий вороненым блеском. На коленях у парня лежала русоволосая женщина в груботканой хлопчатобумажной юбке и мужской рубахе с косым воротом. Голова ее была отброшена, рот приоткрыт, глаза уставились в потолок. На уровне сердца – отверстие от пулевого ранения. Судя по одеянию, эти персонажи жили и «работали» в десятые – двадцатые годы двадцатого века – возможно, в период Гражданской войны. Оставалось лишь догадываться, что за драма тут разыгралась, отчего погиб пожилой. А двое молодых, очевидно, решили не дожидаться смерти от переохлаждения, предпочтя погибнуть от пули...
Коротышка – неизвестно зачем ему это понадобилось – решил избавить покойника от обузы стрелкового оружия. Начал вытаскивать «наган» из скрюченной длани... и когда рука с хрустом переломилась в локтевом суставе, с визгом отпрянул и спрятался у меня за спиной. Эти трупы были просто фарфоровые! Хрупкие ледышки. Десятилетиями к ним никто не прикасался, и все было нормально. Сущая «документалистика»... Находиться в этом кошмаре уже не было сил. Я схватил за шиворот причитающего Степана, поволок его к ледяной горке.
Фонарик погас. Мы сидели в кромешной темноте – сил шевелиться тоже не было. Холод осваивал организм. Застыли конечности, голова, охладевали внутренности. Когда кольцо сжалось вокруг сердца, я со скрипом поднял руку и взглянул на часы. Подсветка работала. Хотелось верить, что нас уже искали. Но тщетно это все – нам оставалась самая малость. Смерть от переохлаждения – штука безболезненная, ты просто засыпаешь...
– Степан, подъем! – тряхнул я засыпающего коротышку.
– Что, уже пора? – Он очнулся.
Я нащупал помповик, поднял под углом в потолок и выстрелил. Ружье упало, я снова его нащупал, впился в цевье негнущимися пальцами, кое-как перезарядил, еще раз выстрелил. Звучное эхо носилось по пещере. На миг мне показалось, что просыпаются мамонты, сейчас зашевелятся, поднимутся, трубно заревут... Я произвел еще несколько выстрелов и выронил ружье. Сознание затягивала пленка. Коротышка что-то бормотал, прижимаясь ко мне. Я обнял его – как котенка. Его лепет делался глуше, невнятнее, в какой-то момент он замолк. Я засыпал – потекли неявственные галлюцинации, видения, возникали люди, которых – я точно знал! – уже давно нет в живых... «Застрелиться, что ли?» – лениво подумал я.
...Отрывистые крики прорывались сквозь сон. Я прикладывал титанические усилия, чтобы проснуться, – тряс головой, приподнимался. Видения цеплялись за сознание, упорно не желали меня покидать. Забавные ощущения порой возникают, когда реальность путается с иллюзорностью...
– Михаил Андреевич, ты здесь?! – кричали где-то далеко.
– Здесь он, здесь! – срывая голос, кричала женщина. – Отсюда стреляли!
Я поднялся, опираясь на ружье, дослал патрон в патронник, пальнул в черноту. Доковылял до желоба.
– Мы здесь! Помогите!..
Я кричал долго; сначала хрипел, свистел, сопел, потом очень кстати прорезался голос, и меня услышали! Я кричал, чтобы ни в коем случае не заходили в пещеру, там ужасный «гололед», пусть вяжут спасательный трос – из веревок, обрывков лиан (на плоту был приличный запас), пусть спускают его вниз, привязав к чему-нибудь металлическому... Мои призывы услышали; они кричали, что все поняли, предложили потерпеть минут тридцать, а если уж совсем нам тут туго, могут развлечь разговорами... Откуда взялись силы? Я пинал обмирающего коротышку, тряс его за грудки, хрипел, что спасение на мази, Чип и Дейл спешат на помощь, не пройдет и суток... Он отбивался, умолял, чтобы его оставили в покое, обзывался обидными словами, шептал, что хочет спать, что поспит еще малость... «Зарядка» приносила результаты: я мог двигаться, хотя и онемели ноги ниже щиколоток... Вскоре что-то сверзилось с металлическим стуком. Я нащупал под ногами увесистый «стечкин», из которого предусмотрительно вынули обойму. Веревку привязали к спусковой скобе. Я обмотал ее вокруг коротышки, схватил его за шиворот, приподнял:
– Вытаскивай!
Затихли жалобные стенания. Омертвление расползалось, достигло колен. Ампутированные ноги мне были не нужны, и я принялся их лихорадочно растирать. Когда опять свалился «стечкин», я забросил помповик за спину – а ноги уже не держали, – обмотался веревкой вокруг пояса, соорудил непослушными руками «турецкую голову», дернул... и, кажется, лишился сознания. Я помнил, что меня вытаскивали без особой галантности; я бился о стены, но ничего не чувствовал. Прекращали тащить, передыхали, а я висел на натянутой «струне», гадая, когда же она порвется. Скатывался обратно – это было страшно, но я готов был принять любой исход. Шаг вперед, два назад... От яркого света я чуть не ослеп, он и вернул меня к жизни. Я еле шевелил языком, валяясь на солнышке, а вокруг меня хлопотали озабоченные люди – такие близкие и родные. Попискивала Анюта, награждая меня пощечинами (чтобы быстрее, наверное, оживал). Потом орала, что меня только за смертью посылать, что она уже вся извелась, чуть с ума не сошла. На кого я ее задумал бросить?! Были какие-то импровизированные волокуши; Анюта поддерживала мою голову, ноги бились о камни, а перед глазами мерцала спина Коровича, запряженного в упряжку...
Нашему рассказу о мамонтах никто не поверил. Решили, что воображение от холода разыгралось. Ума не приложу, каким это образом от холода может разыграться воображение. «Что же вы от мамонта кусочек не отрезали? – нервно хихикал Шафранов. – Жрать охота, сил нет. А древние люди, между прочим, мамонтятину потребляли за милую душу. Подумаешь, пару миллионов лет в пещере провалялись...» И вспоминал, как ел на спор говяжью тушенку, датированную сорок шестым годом – да так ел, что за ушами трещало, и желудок даже не крякнул. «Не пару миллионов лет, а несколько тысяч, – резонно возражал Корович. – А это, знаешь ли, не сорок шестой год. Да, возможно, не отравились бы, но хрен бы наелись...»
Мне было абсолютно безразлично, верят нам или нет. Пылал костер, мы с коротышкой лежали на камнях, обложенные со всех сторон горящими чушками. До фатального обморожения дело не дошло, конечности отходили от холода, но отходили с такой вспарывающей болью, что мы орали дурными голосами, вертелись, как на углях, а после этого заново учились ходить.
Не сказать, что я достиг просветления, прозрел и понял глубинный смысл бытия, но изменения в голове происходили. С коротышкой творилось то же самое. Мы сидели в коробе, притихшие, и меланхолично смотрели на плывущие мимо плота скалы, а остальные переглядывались, делали понимающие мины и старались нас не доставать. Было семь часов вечера. Солнце подсело, скалы горели и переливались. В речной долине царила неестественная тишина. Не летали птицы, не играла рыба. Арлине снова стала рассказывать, что ее преследует образ таинственного речного существа. Мол, мелькнуло что-то в верхних слоях воды, блеснул серый бок гигантской рептилии или животного, и оно ушло на глубину. Снова люди всматривались в воду, охваченные паранойей. «Это от голода! – догадался Шафранов. – Самое время приставать к берегу и совершить экспедицию в глубь прибрежной зоны в поисках хлеба насущного. В противном случае уже к утру друг дружку кушать будем».
Но не решались, наученные нашими со Степаном злоключениями и встречей с диким народцем. Берега казались нелюдимыми. Да и время подспудно тревожное – «режим», говоря языком кинематографии. Солнце в нижней части небосклона, краски затухают; время, когда нервишки непроизвольно пошаливают. Шафранов развлекался с шестами, бегая от борта к борту и удерживая плот на стремнине. Остальные сидели в коробе. Анюта оправилась от испуга (чуть не потеряла надежного партнера по семейным скандалам), подремывала, свернувшись клубочком. Плавала в прострации между сном и явью осунувшаяся Арлине. Я развязал мешок, пересчитал оставшиеся патроны – порядка трех дюжин, затолкал семь штук в обойму, замкнул предохранитель.
– Я бы тоже научился стрелять, – пробормотал Степан.
