Ан нет, не безнаказанно!
– Что касается меня, то я всего лишь потерял некую важную бумагу и теперь пытаюсь отыскать ее, – спокойно проговорил царевич. – А что касается прочих живых существ… Пан, верно, по себе судит, – усмехнулся он, легоньким щелчком сшибая что-то с рукава зарвавшегося Корецкого. – Посторонись-ка, небось твои оголодалые насельницы не всякому по нраву придутся!
Ух, какой молодец! Видать, пальца в рот ему не клади!
Гости захохотали, даром что в поединке москаль шутя одерживал верх над шляхтичем.
А коли ты шляхтич, то и веди себя по-шляхетски: не холопствуй, но и не заносись сверх меры, не оскорбляй гостя, да еще в чужом доме, куда сам зван из милости!
Корецкому бы уняться, уйти с глаз долой, но нет: ему словно вожжа под хвост попала.
– Потерял важную бумагу? – выкрикнул он еще громче, чем прежде. – Не эту ли?
И, словно штукарь [36], который вынимает из шапки воробьиное яйцо, коего там доселе не было и быть не могло, Корецкий выхватил из-за рукава какую-то бумагу.
При виде ее панна Марианна вдруг резко повернулась и вышла из залы. За ней последовала обеспокоенная сестра.
Музыканты перестали играть и подошли поближе.
Между тем Корецкий с довольной ухмылкой развернул письмо и прочел:
– « Вы много страдаете: я не могу быть безответною к вашей благородной, искренней страсти. Победите врагов ваших и не сомневайтесь, что в свое время ваши надежды увенчаются и вы получите награду за ваши доблести». Охо-хо, москаль! Следует быть осторожным, разбрасываясь нежными посланиями прекрасных дам! Ведь так очень просто можно сгубить безупречную репутацию одной недотро…
Корецкий не договорил, а может, и договорил, но последних слов никто не слышал: их заглушила звонкая пощечина, которую отвесил ему Димитрий. Бил он от всей души и со всего плеча – молодой шляхтич не снес удара и рухнул на пол, вдобавок еще несколько отлетев к стене. В следующую минуту Димитрий проворно шагнул к нему, поставил ногу на грудь поверженного противника, не давая ему двинуться, потом выхватил из его руки письмо и, склонившись к лицу все еще не очухавшегося от удара Корецкого, проговорил – негромко, но отчетливо, так, что слышно было в самом дальнем уголке залы:
– Я вызываю тебя, сударь. Сабли или пистолеты – что угодно. Немедленно. Сейчас! Прямо здесь!
Вслед за этим он убрал ногу с груди Корецкого, схватил того за полы и рывком поднял с полу.
– Господа, угомонитесь! Пан Вольдемар, постыдился бы ты, ведь царевич – наш гость! – воскликнул было Мнишек, но Корецкий, красный, словно переваренный рак, завопил, уж вовсе не владея собой:
– Пусть этот ублюдок покажет свою доблесть! Его безумного папашу бил наш великий Баторий – ну а я побью сына!
Надобно сказать, к чести гостей, что никто из них в эту минуту не приосанился, вспомнив победы Стефана Батория над Иваном Грозным и расхожее мнение, что, если бы не безвременная смерть неистового поляка, границы Московии и Польши весьма изменились бы. Все были слишком обеспокоены развернувшейся непристойной сварой.
Пан Мнишек сокрушенно покачал головой. Пакость насчет насекомых – это погано, но переживаемо. Потерянное (а скорее украденное кем-то из слуг, подкупленных Корецким) и прочитанное вслух письмо Марианны – ужасно. Но куда хуже всего этого, вместе взятого, оскорбление, нанесенное памяти Ивана Грозного. Теперь Димитрий просто обязан сразиться с Корецким. И если Мнишек не хочет выставить своего гостя трусом и ублюдком, он не может остановить дуэль…
А между тем паны, опытные в подобных делах (ведь в те неистовые времена частенько случались дуэли по поводу и без повода, и каждый знал, как вести себя при внезапно вспыхнувшей смертельной ссоре), уже вывалились из залы на улицу и вывели противников. Было решено стреляться – гостям не терпелось узреть победителя, а рубка на саблях может затянуться.
Мнишек и глазом моргнуть не успел, а уж две карабели были воткнуты в землю, означая барьеры, и секунданты разошлись к противникам. Единственное, что радовало в эту минуту воеводу сендомирского, – что рядом с Димитрием стоял Константин Вишневецкий. Уж этот по крайности удостоверится, что пистоль Димитрия будет заряжена как надо. А ведь еще неизвестно, умеет ли москаль вообще стрелять!
И пан Мнишек мысленно схватился за голову, внешне сохраняя невозмутимость и неподвижность.
Адам Вишневецкий был распорядителем дуэли. С веселой улыбкой, словно собравшимся предстояло увидеть не смертоубийство, а некое представление скоморохов или бродячих лицедеев, он развел противников к барьерам и приказал:
– Сходиться после счета «три», стрелять при слове «десять»! Господа противники готовы?
«Господа противники» отсалютовали пистолями. Корецкий тяжело дышал и пытался улыбнуться, Димитрий был наружно спокоен, только раз или два вскинул глаза к небу. Впрочем, человек внимательный мог бы заметить, что он взирал вовсе не на Господние пределы, а на верхние окна замка, словно пытался рассмотреть, наблюдает ли кто-то из домочадцев пана воеводы за поединком.
– Клянусь слезами Христа… – пробормотал пан Тадек, хватаясь за рукав пана Казика, чтобы не упасть. – Ну какая тут возможна дуэль?! Я и то едва стою на ногах, а ведь он только что опрокинул corda fidelium! Пропал москаль, як пана Бога кохам, пропал…
– Не тревожься, – тихонько фыркнул пан Казик, поддерживая приятеля. – Лучше посмотри, на каком их поставили расстоянии. Никак не меньше полусотни шагов. Князь Адам необычайно хитер. Он вовсе не желает, чтобы двор воеводы обагрился кровью.
– Но ведь они начнут сходиться…
– Начнут сходиться на счет «три», а стрелять уже на счет «десять». То есть между ними всяко останется не менее тридцати шагов. Учитывая, что оба пьяны…
– Увага! [37] – по-польски выкрикнул князь Адам, поднимая руку с зажатой в ней шапкой, а потом продолжил по-латыни: – Прима… секунда… терция…
При слове «терция», что означало «три», претендент двинулся вперед. Ни он, ни пан Адам как бы не заметили, что Корецкий-то кинулся к противнику еще на счет «прима»!
Шляхтичи возмущенно вскричали: «Стой! Куда!» – однако князь Адам и бровью не повел, и ропот возмущения замер. Надо думать, князь Вишневецкий знает, что делает.
– Кварта… – продолжал распорядитель. – Квинта… Секста… Септима…
Грянул выстрел! Это Корецкий не дождался окончания счета. Пуля укоротила перо на магерке москаля, однако тот отмерил под счет пана Адама еще три размеренных шага, медленно поднимая руку, и спустил курок не прежде, чем Вишневецкий выкрикнул, взмахнув своей шапкой:
