Брег повалился прямо на него, сжал в последнем объятии так, что косточки хрустну ли, и заскользил, как по дереву, вниз, к земле. Глаза его остекленели.
— Ты убил его? — удивился Азол. — Теперь никто тебя не спасёт. А с кого я возьму свой долг?
— Я не искал его смерти, — ответил Улен. — Но он отнял у меня Млаву.
5
Они со Спириным и так и сяк рядили. Но всё выходило, что с той техникой и с теми людьми, которые были в их распоряжении, им по-настоящему не развернуться. Зато и палки в колёса им ставить некому. Похоже, чья-то злая воля давно уже списала Глухое Поле в архив, укорив на всякий случай бесперспективностью.
Сладко им, единомышленникам, было грезить о вольной, необыкновенной жизни, которую можно устроить в этих забытых богом, но благословенных краях. Как два седых мальчика, они спешили приукрасить мираж новыми и новыми реальными подробностями. Где и что сеять, как налаживать автопарк и всё прочее — в конечном счёте, не главные это были вопросы. Важно другое: сумеют ли они хотя бы на склоне лет переломить судьбу по своему усмотрению? От таких разговоров у каждого в сердце пробуждалась улыбка, казалось, давно и безвозвратно угасшая.
— Хоть не задаром маяться, — вещал Спирин растроганно. — Ведь всё, Пашенька, прахом пошло. Всё развеялось. Помнишь, о чём мы мечтали в армии? Куда всё делось? Годы скачут, а мы не замечаем. Скачем вместе с ними, какого чёрта! Не пустые же слова, что человек должен после себя что-то оставить, не пустые же? Детей мы не нарожали… Кто о нас вспомянет? Пора, пора хоть на чём-то утвердиться.
— Не горячись, — успокаивал друга Пашута. — Детей ещё не поздно нарожать. Не было бы слишком рано. У тебя-то в чём заминка?
Когда разговор заходил об Урсуле, Спирин странно бледнел, точно каждое слово доставляло ему боль. Он не был откровенен даже с лучшим другом, но Пашута догадывался, что жизнь Урсулы изуродовало первое, очень раннее замужество. Урсула — создание вообще не совсем понятное уму. Странствуя по белу свету, Спирин как-то наткнулся на становище казахов, перегонщиков скота. Становище — это три походные юрты, раскинутые на каменистой почве в таком месте, где даже шустрые мелкие ящерицы изнывали от зноя. Там его, усталого путника, гонимого по свету дурью и мечтой, приняли как желанного гостя, накормили вяленой сайгачиной, напоили хмельным кумысом и уложили спать. Люди, одетые в тёплые кожаные куртки, с улыбками» прилепленными к коричневым морщинистым лицам, ухаживали за ним любезно и почтительно, но он с трудом вникал в смысл их речей.
После долгого, вязкого сна Спирин выбрался из юрты и увидел сидящую на корточках женщину, закутанную в пёструю ткань, которая ритмично, раз за разом наклонялась к земле, как кукла со сломанной спиной. Это выглядело продолжением муторного сновидения, спекающего мысли в радужные картинки, где надежда перемежается с жутью. Он был поражён ещё и тем, что все люди куда-то подевались, пока он спал. Он спросил у женщины:
— Вы не больны? Вам чем-нибудь помочь?
Женщина, которая могла сойти и за старуху, и за ребёнка — так неопределённо очерчивалось её лицо, — подняла на него тусклый взгляд и растерянно захлопала пышными ресницами, точно стряхивая с них пыль веков.
— Ничего, ничего, извините… — пробормотала она. Из-под платка выбивались чёрные, свалявшиеся космы волос. В глазах с покрасневшими, припухшими веками застыл страх. Это была Урсула, какой он увидел её в первый раз.
Спирин умел угадывать несчастье.
— Я же вижу, вы больны, — проговорил он с сочувствием. — Сейчас я принесу таблетку, у меня есть хорошая.
В своей видавшей виды дорожной сумке раскопал початую пачку аспирина. Пока ходил, женщина заправила волосы под платок и села прямее. Он взял её руку с намерением посчитать пульс, она отшатнулась с жалобным вскриком, будто он её ударил. Рука у неё была лёгкая, сухая, как веточка.
— Проглоти две таблетки, — строго сказал он. — Где только воды взять? Водой бы запить надо.
Косясь на него из-под платка, как зверёк из норы, она послушно сунула в рот таблетки, разжевала и с видимым усилием протолкнула в себя.
— Теперь тебе полегчает, — обнадёжил Спирин. — Почему сидишь на солнце? Почему в юрту не идёшь?
— Он не велит. Он злится.
Спирин понял, кого она имеет в виду. Это, конечно, тот старый казах в халате, с умильными ужимками уговаривавший его выпить за едой чашку араки, в которой плавало подозрительное зелёное пятно. Старик здесь главный, а женщина, похоже, чем-то перед ним провинилась.
Спирин опустился на землю рядом, и они мило проболтали до тех пор, пока не вернулись из степи остальные обитатели кочевья. Он понял, что его собеседница, это затюканное существо в цветном покрывале, — не ребёнок и не старуха, а красивая женщина лет тридцати, общительная и смешливая. Имя её — Урсула — проникло в его душу чарующим музыкальным аккордом. Когда она перестала дичиться, то похвалилась, какие у неё на запястье под пышным рукавом изумительные золотые часики с тонким браслетом. Она словно хотела сказать ему: не такая уж я несчастная, как тебе показалось, прохожий.
— Это он тебе подарил? — поморщился Спирин. Она как-то сразу начала понимать его недосказанность.
— Что ты! Он ничего не дарит. Это мамины. Она умерла.
К этому моменту Спирин уже принял правильное решение, оставалось лишь выяснить, сохранилась ли в этой женщине хоть какая-то воля к счастливой жизни, или она готова превратиться в покорное домашнее животное.
— Я тебе нравлюсь, Урсула? — спросил он с достоинством.
— Нравишься, Спирин. Ты добрый.
— А если я тебя увезу?
В её глазах он не увидел ни удивления, ни паники. Только лицо её цвета сандалового дерева ещё больше потемнело.
— Это трудно сделать, — сказала она в задумчивости. — У него повсюду свои люди. Тебя убьют.
Он выкрал её: через день покинул кочевье, вызнав их точный маршрут, а через месяц нагрянул за полночь на стареньком, дребезжащем грузовичке. Вызвал Урсулу условленным свистом, причём она так мгновенно возникла из ночи, словно после их расставания всё бродила вдоль дороги. За сутки они одолели более семисот километров до границы республики. В оговорённом месте он вернул грузовичок хозяину, удалому бугаю из алма-атинского автопарка. Приключение в восточном духе обошлось Спирину в четыреста рублей.
Урсула полюбила благородного спасителя и охотно перенимала от него всё, чему он её учил. Но рожать не могла. Для обоих это было роковое открытие. Они не представляли себе благополучного семейного устройства без кучи детей на лавках. Время утишило разочарование, но всё же осталась в их отношениях злая неудовлетворённость, которая в самые светлые, мирные минуты вдруг обнаруживала себя — так выныривает в очередной раз гвоздь из подошвы.
Спирин ни о чём не жалел. «Вот если бы, — говаривал он, — довелось прожить жизнь вторично, я прожил бы её точно так же, как первую».
Пашуте были чужды категоричные спиринские умозаключения. Как весенняя природа, его душа была полна смуты и тревожных предчувствий. Особенно беспокоило его поведение Вильямины, которая почему-то больше не попадалась ему на глаза. Как и Варя, она безвылазно сидела дома, а чем там занималась — неизвестно. Возможно, вынашивала сокрушительные планы возмездия. Шпунтов, напротив, целыми днями бродил по Глухому Полю как неприкаянный и прибивался то к Пашуте, то к Спирину, то к деду Тихону, а то и к старухам, которых в деревне обитало с десяток, но все они были на одно лицо: повидавшись с одной, можно было утверждать, что разговаривал и с остальными девятью. Тихон называл их «божьими ромашками» и говорил, что надоели они ему хуже горькой редьки, только лень-матушка мешает согнать их скопом в избу и поджечь, чтобы перестали мельтешить перед глазами.
Хлопоты у старух тоже одинаковые: как бы дотянуть до тёплых деньков, а там, даст бог, нагрянут к кому-нибудь дети либо внучата, и заново пойдёт над Глухим Полем дым коромыслом.
Деду Тихону их бессмысленные причитания стояли поперёк горла, а вот Шпунтов повадился захаживать то к одной, то к другой на чашку чая. Эта его новая привычка тоже Пашуту обескураживала. Вероятно, мир треснул по швам, коли дамский угодник и жизнелюб Шпунтов нашёл для себя удовольствие в долгих беседах с тенями предков. Пашута пытался вызнать у Владика, каковы их с Вилькой дальнейшие намерения, но нарывался на загадочные, уклончивые ответы. Он, допустим, спрашивал: «Когда же вы собираетесь в Москву отбыть?», а Шпунтов отвечал: «Куда торопиться?» Спирину страдающий тридцатилетиий подросток явно пришёлся по сердцу, и он по-прежнему уговаривал его располагаться в Глухом Поле на постоянное жительство. Шпунтов выслушивал его благожелательно, и это уж вовсе не лезло ни в какие ворота.
Однажды, когда Шпунтов разгуливал по окрестностям, Пашута проскочил к нему в избу и тайком повидался с Вильяминой. Он шёл к ней с надеждой поставить точки над «i», но встретил такой приём, что зарёкся от дальнейших контактов.
