Однажды, когда Шпунтов разгуливал по окрестностям, Пашута проскочил к нему в избу и тайком повидался с Вильяминой. Он шёл к ней с надеждой поставить точки над «i», но встретил такой приём, что зарёкся от дальнейших контактов.
— Голубчик мой, Пашенька, — не отвечая на дружеское «здравствуй», заунывно пропела Вильямина. — Раздевайся, миленький, поскорее, ложись прямо в постельку. Уж я тебя приголублю по старой памяти.
Приглашение она подкрепила энергичными действиями, то есть начала шустро срывать с себя нехитрое бельишко. Обнажились прямые точёные плечи, плеснули из лифчика литые груди, замешкалась бедовая девица лишь с крючками на вельветовой юбчонке.
Опешившего Пашуту будто взрывной волной вышвырнуло из дома, и, чудно кренясь набок, он бегом домчался до родного приюта, постучал в комнату к Вареньке. В последние дни бедная девушка обычно корпела над рисунками, при его появлении сноровисто накинула на распятый ватман шерстяной платок.
— Не хочу я смотреть, чего ты там малюешь для своего Хабилы, — вскипел Пашута. — Чего ты из себя идиотку строишь, Варька? Нам надо кое-что обсудить.
Варя глянула на него недоверчиво, склонив головку, и он мгновенно попал под грозную власть её присутствия. Все нервы разом заныли. Бог мой, как она изменилась! У любого человека найдётся несколько обличий на разные случаи жизни, но, значит, у молоденьких девушек их тысячи. Нынешний её облик был чист и невинен. Она перед Пашутой робела. И это не было игрой, где притворство выше естества. У женского лукавства есть свои границы, часто оно оборачивается беззащитностью.
— О чём ты хочешь со мной обсуждаться? — спросила Варя застенчиво. — Ты не сердись, что я от тебя работу прячу. Я покажу, когда совсем будет готово.
Пашута беспомощно огляделся. Уютная комнатка в деревенской избе, затерянной в пространстве, окошко в розовом отсвете солнца, бумажный абажур под потолком и они, двое, сведённые вместе случайными, безумными обстоятельствами. И ему расстаться с ней — что ножом по не не полоснуть.
Как странно всё это… Как невыносимо тянуться на ощупь к чужой душе, страшась причинить ей боль и тем оттолкнуть от себя.
— Давай, давай, — сказал Пашута. — Хабиле угодишь, премию выпишет. Гляжу, сильно он тебе приглянулся.
— Да ты что, Паша? К казённому сморчку ревнуешь? Вот умора!
— Я тебя ни к кому не ревную. Живи как хочешь. Права у меня нет ревновать. Но раз я тебя сюда притащил, всё же несу какую-то ответственность.
— За меня?
— Послушай, Варя, что между нами вообще происходит?
— А что?
Сейчас расхохочется, это уж точно. Сейчас у нёс колики начнутся от смеха. В унынии Пашута присел на табурет у окна. Варя томилась на краешке кровати, грудку выпятила, спина прямая, на мордашке забавное ожидание: какую глупость дальше сморозишь, Пашенька? Я тебя слушаю с интересом.
— Перед людьми неудобно, — сказал Пашута. — Может, нам с тобой по разным избам расселиться?
Уколол всё-таки, сумел. Бровки над светлыми очами резво взметнулись.
— Не будь ханжой, Павел. Ладно? Чего ты от меня хочешь, скажи попросту? Я ведь на ночь дверь не запираю.
— Неужели у тебя ничего другого в голове нет?
— А у тебя есть, многоженец несчастный? Ах да, тебя же судьбы отечества больше всего волнуют. Только не путай божий дар с яичницей. Ты зачем сюда эту женщину выписал?
— Да она…
— Что она? Ох ты, боже мой! Общественное мнение его взволновало. Опомнился. Выселяйся, Варька, на мороз. В какую это избу ты меня хочешь переселить? Ты тут хозяин? Все дома твои? Дай денег, завтра же уеду. Ты что о себе возомнил, Пашенька? Думаешь, я за тебя цепляться буду? В жизни ни за кого не цеплялась. Думаешь, на помойке меня подобрал, можно не церемониться? Ой, Паша, обожжёшься. Я девушка балованая. Ещё пожалеешь, как меня выгонял. Иди, иди к своей кобыле старой. Никто тебя не держит, А меня не трогай. Я Спирину пожалуюсь. Он партийный человек. Ну, Пашка, я тебя теперь до конца разоблачила, какой ты жук колорадский.
Пашута, слушая её трескотню, разомлел. Весёлые бесенята сигали из её глаз, попробуй угонись. Он в её слова не вникал. Какие там слова, ничего они не значат. Весенний ручеёк звенел по камушкам, обволакивал его слух. Встать, дотянуться, испить бы живительной влаги из разгневанных уст. Не посмел. Впервые в жизни не посмел. Страх потери его остановил.
— Поговорим нормально, Варвара, — поднял руку, как на собрании передовиков. — Ты не маленькая, я тем более. Я вижу, ты обжилась, тебе тут нравится, но положение у нас сомнительное. С меня какой спрос, я воин индивидуальной тропы. А у тебя родители. Почему ты им до сих пор не написала? Они же, наверное, с ума сходят. Ищут тебя повсюду, может, в милицию обратились. Чем они перед тобой провинились? За что ты их мучаешь?
— Твоя правда, Павел Данилович, — горестно согласилась Варя. — А что я им напишу?
Пашута любил роль морального наставника.
— Напиши, что всё в порядке, жива, дескать, здорова… Потом… Да, надо же как-то объяснить положение.
— Ещё бы!
— Ну, к примеру, можно сказать, завербовалась по комсомольской путёвке. Для проверки сил. Ты, когда уезжала, чего сказала?
— Ничего. С подругой поехала отдохнуть на недельку.
— Ладно. Главное, чтобы они знали, что ты живая. Родителей, Варя, обижать — это самый большой грех. Кто родителей обижает, тот скотина неблагодарная. Даже отпетые преступники о матерях помнят. А ты! Это надо же, столько времени весточки не подать. Да у тебя железяка вместо сердца. Они тебя кормили, воспитывали, надеялись на тебя…
— Ну и зануда ты, Паша, — не выдержала Варя. — Сказала же — напишу. Давай бумагу, сейчас напишу. Видишь, как я тебя слушаюсь. Ты цени это. Не будешь больше меня выгонять?
— Никто тебя не выгоняет.
— А вторую жену немедленно отправь в Москву. Понял? Нечего ей тут ошиваться.
— Я бы отправил, да она не послушается.
Сердце его таяло. Варя язвила, но впервые уловил он в её голосе домашние нотки. Нет, так с чужими не говорят. Так не говорят с теми, с кем воюют. В накинутой на плечи его старенькой курточке, она напоминала расшалившегося симпатичного медвежонка. Он твёрдо знал: нежность свою лучше держать в узде. Проявление чувств отпугнёт её, либо она получит над ним такую власть, от которой его солдатский хребет хрустнет. С ней нельзя быть искренним, если хочешь её заполучить. Она — как перепутанный клубок, за какую ниточку ни потяни — только лишний узелок завяжется. Никогда и ни перед кем Пашута так не ловчил. А бедняжка ни о чём не догадывается. Хотя, конечно, понимает, что он влюбился в неё по уши. Но что для неё это слово — любовь? Измятая постель да слабый крик сквозь сомкнутые зубы. «Правда, опыта в любви не бывает, — с грустью думал Пашута, — и разум в ней только помеха».
6
Когда чуть подсохло, прибыли те, кого Пашута меньше всего ожидал, — Раймун Мальтус собственной персоной и с ним Лилиан, пышнотелая племянница.
Прибежал Спирин, затарахтел с порога:
— Тянется к тебе народ, Паша, тянется. Какой мужик приехал, заглядение. Натуральный хозяин, без обмана. Надеюсь, останется с нами. Нам такие люди позарез нужны. У него опыт, хватка, с одного взгляда ситуацию определил: «Вянет землица-то?» — говорит.
Пашута тут и догадался, о ком речь.
— Про род человеческий тоже высказался?
— А как же! — обрадовался неизвестно чему Спирин. — Веско рассудил. Род человечий прогнил на корню, потому земля пустует без присмотру. А что ты думаешь? Это не просто слова. В них исконная мужичья боль.
— Один он или с бабой?
— Великолепная женщина, Паша! Вот бы тебе, если бы ты… Да ладно, пошли скорее, они ждут. К тебе ведь приехали.
— Не колготись, Сеня. Как бы тебе ещё с этим натуральным хозяином не наплакаться.
— Не в этом дело, Паша. Я каждому новому человеку радуюсь. Неужели непонятно?
Вразумлять Спирина было бесполезно. Его воодушевление всегда опережало логику. За это любил его Пашута. Логиков нынче много вокруг, зато восторженных людей почти не осталось. А ведь их прежде хватало на Руси. Куда подевались?
Прямо в прихожей Лилиан к Пашуте на шею кинулась, как к родному. Жарко обвила руками, чуть не задушила. Освободившись кое-как, Пашута спросил:
— Ну как, Лиля, не объявлялся, вижу, муж?
— Теперь уж, видно, не объявится, — отозвалась Лилиан без особой горечи. — А мы вот, Павел Данилович, решили прогуляться с моим старикашкой.
Это было что-то новое. Прежде Лилиан вряд ли посмела бы назвать сурового Раймуна «старикашкой». А он и не поморщился, сидел на стуле истуканом. Пашуте важно кивнул, будто они виделись вчера. Урсула успела накрыть на стол. Заманчиво дымилось блюдо с пирожками.
— Ну, что с хутором? — спросил Пашута. — Нашли покупателя?
— Барахлишко твоё привезли, — Раймун кивнул на мешок в углу. — Хутор на месте. Откуда нынче взяться покупателю? Шушера всякая иногда заглядывает, вот вроде этой вертихвостки. Ты лучше скажи честно, почём сало продал?
