57
Сидя у открытой форточки на подоконнике в гостиной, в узкой части эркера, где когда-то сидела с Мурзиком, Аня слушала дождь за окном и Эдиту Пьеху: «В нашем городе дождь, он идет днем и ночью. Слов моих ты не ждешь, ты не ждешь, я люблю тебя молча». Это на стихи Евтушенко. У него столько хороших стихов в сборнике «Взмах руки». «Ко мне подходит та, с которой в ссоре. Как много мы не виделись – три дня!.. Такси, и снег в лицо, и лепет милый: “Люблю… Как благодарна я судьбе! Смотри – я туфли новые купила. Ты не заметил – нравятся тебе?”» Так больше никто не пишет. Простая жизнь входит в его стихи и оказывается, что в ней столько поэзии!
А особенно Ане нравится «Вальс на палубе», где ритм вальса прячется в рваных строчках – даже папа не заметил, пока Аня не прочитала ему эти стихи вслух. Они спорят иногда на шоколадку, кто автор стихов, или на точность цитаты, и последнее время Аня всегда выигрывает. И папа радуется, как будто это он выиграл.
За окном темно от дождя, а в голове сами собой складываются слова в строчки: «Сегодня снова дождь идет, и тихо грусть плывет. И низкий голос женщины мне о любви поет. И волны тех далеких слов несутся за окно, и повисают в воздухе – как капли все равно. И песня та, как грусть, плывет, как капли с высоты. И дождь, как женщина поет, как грусть, слова чисты». Ей хорошо, хотя и немного грустно. Необязательно, чтобы было весело, чтоб тебе было хорошо. И хорошо, что есть и такие стихи, и такая музыка. И все время появляется что-то новое. Например, «Песня петушка» Флореса, ее часто передают по радио, и папа привез Ане пластинку. А Эдит Пиаф и ее чудесный вальс «Падам»! Или романтичные и немножко пошловатые в своей нарочитой сентиментальности «Счастье мое я нашел в нашей дружбе с тобой, все для тебя – и любовь, и мечты» и «У меня есть сердце, а у сердца песня, а у песни тайна, тайна – это ты». Но, наверно, у земной человеческой любви есть и этот привкус тоже, и люди эти песни любят и любят танцевать под них, потому что они созвучны томлению внутри, когда тело становится гибким и свободным, из души уходит напряжение, и сердце тает, и кружится голова…
58
На каникулы Аня сначала поехала в Москву. Она остановилась у бабушкиной старой подруги, которая и сейчас дружна с дедушкой и Симой, в огромной квартире в районе Песчаных улиц. Вера Дмитриевна наслышана про Анину косу и заранее накипятила ведро воды. Такие замечательные волосы надо мыть только дождевой или кипяченой водой! Когда-то у нее самой была роскошная коса, и вообще она была красавица, да и сейчас еще высокая и статная. В молодости ее портрет писал художник Коровин, но, смеется Вера Дмитриевна, лучше всего у него получилась рука. Аня ездит по всей Москве одна, ходит куда глаза глядят, наслаждается городом. Ленинградцы обычно свысока относятся к Москве, а ей Москва нравилась. Да, нет в ней европейской стройности и соразмерности Петрова творенья, и понятно, почему ее называют большой деревней, но все это и делает ее неповторимо русским городом. Кремль, не похожий ни на одно другое строение в мире, знакомый ей особняк Морозова, Китай-город… А какие названия улиц в Москве – Сретенка, Таганка, Волхонка, Ленивка, Пречистенка… На Ленивке маленькая пельменная, куда она несколько раз уже ходила обедать. Недалеко музей-квартира Пушкина в Хрущевском переулке, Музей изящных искусств имени Пушкина, бассейн «Москва» на том месте, где когда-то стоял большой храм. А еще Аня слушала у Веры Дмитриевны пластинки. У нее большая коллекция, в том числе старые, довоенные. Например, комплект в бордовых с золотом конвертах, где Рахманинов сам играет свои произведения. Первая часть Второго концерта Рахманинова совершенно покоряет ее и в списке любимой музыки отныне будет добавлена к Шопену и Шуберту. Она не так много их играла, но того, что она слышала, достаточно, чтобы понять, что это «ее» композитиры. Когда их слушаешь, свершается таинство: вроде бы простая мелодия, и вдруг – включается сердце, и тогда все поет в унисон: музыка, душа, тело. К Рахманинову такого чувства нет, но начало его Второго концерта такое русское, неповторимое, как лицо Москвы, которое она разглядела в этот свой приезд.
Из Москвы она поехала в Ленинград, а там – на дачу, как обычно. У Сони появились новые знакомые. Один из них, Юра, жил на даче своего деда-профессора, в большом деревянном доме с башенкой, где Аня с Соней часто бывали. Друзья Юры говорили на жаргоне, который был Ане не знаком: клёво, герла, хаза. «Мой папан с твоим батоном опять почапали за пойлом», – сообщил Юре его дружок Костя, войдя на круглую застекленную веранду второго этажа и подсев на диван к девочкам. Вскоре внизу хлопнула входная дверь, Юра насторожился, резко поднялся и пошел к лестнице. Внизу послышался шум передвигаемых стульев, грохот падения, громкий голос Юры «где жрешь, там и срешь» и невнятное мычание его отца. Костя поднялся. «Опять накирялись. Ну, я похилял, мой фазер мог и по дороге отключиться. Чао, бамбины».
Соня рассказала Ане, что Юрин папа был очень красивый, и после войны в институте девушки ему проходу не давали. Юрина мама, некрасивая дочка заведующего кафедрой, влюбилась в него, но он ее не любил, и она забеременела от него, чтобы заставить на себе жениться. Когда он стал напиваться с тоски, говорила: «Пусть лучше пьет, чем ходит по бабам». А теперь у нее есть любовник-доцент, и она хочет с дядей Сашей развестись. Жалко его все-таки. Один раз, когда он был трезвый, он ходил с ними на пляж, и Аню поразила его спина с вырванным куском мяса на боку – след фронтового ранения. Аня знала, что отец помогает Юре с русским и литературой, по которым Юра с трудом тянет на четверку, а мечтает о медали. Однажды Юра должен был переписывать сочинение по Маяковскому, за которое получил двойку, и отец предложил написать за него, чтобы показать, как надо. Юра переписал отцовский текст, сдал и получил пятерку. Способный, видимо, был дядя Саша. Он с пятнадцати лет жил один: его отец, «братишечка», после революции достиг больших высот и был в тридцать седьмом арестован. Забрали и его жену «из бывших». Она вернулась из лагеря и жила с семьей сына. Эта высокая угрюмая женщина совсем не походила на дворянку в Анином представлении. Юра с трудом терпел ее, как и всё, связанное с отцом. Вот тебе и «пусть пьет, чем ходит по бабам!». И все страдают в этом большом, старом дачном доме.
В Ленинграде Аня сходила в Малый оперный на «Летучую мышь», которая так ей понравилась в постановке Свердловского театра оперетты, гастролировавшего недавно в Гиперборейске. «Ах, до чего же, боже, боже, выйти замужя хочу», – пела молодая девица со смешными хвостиками, подпрыгивая от нетерпения. Умора! Но в ленинградском варианте этого эпизода не было, и вообще эта «Мышь» была вся какая-то голубая и стерильная по сравнению со свердловской.
59
Музыкальная школа осталась в прошлом, и у Ани появилось свободное время. Она записалась в волейбольную секцию ДСШ при спортзале титано-магниевого комбината, больше участвовала в художественной самодеятельности. Они организовали в классе ансамбль – Аня играла на пианино, Вова Тараканов на баяне (он тоже окончил музыкальную школу), шесть человек пели. Еще ей предложили петь в школьном женском квартете, что очень ей нравилось. «Зеленою краской в семнадцатый раз окрасила клены весна, и двор, где росли мы, стал тесен для нас, и улица стала тесна. Свой путь прокладывать пора ребятам с нашего двора, пора, пора, пора». Казалось, они пели о себе.
В ноябре у 10 «Б» была вечеринка в школе. Открыв дверь своим ключом, Аня заглянула из прихожей в спальню родителей, которые, лежа на кроватях, молча смотрели на нее. «Что случилось?» И тут папа стал кричать страшно, грубо. Он говорил, что она распущенная, что позволяет садиться себе на голову, что-то еще – обидное, несправедливое. Аня стояла в дверях в пальто, с упавшим сердцем и ничего не понимала. Мама пыталась, но не не смогла остановить извержение брани. Папа продолжал бушевать. В конце концов Аня услышала, что, оказывается, кто-то позвонил из школы, что она попала под машину. Родители в панике позвонили в милицию и в «скорую помощь». Как они, должно быть, перепугались!
Кто бы это мог быть? Зачем? За что? Кто у них в классе на такое способен? А папа тоже хорош – вместо того чтобы обрадоваться, что она жива и невредима, так на нее набросился. «Надо уметь показывать зубы не только в улыбке», – повторил он свою коронку. Вообще-то папа прав, нужно уметь постоять за себя, и она все время этому учится. Нельзя позволять подлецам брать верх, нужно делать все, что можно, чтобы справедливость восторжествовала. Но что она могла сделать в этом случае, непонятно. А вот то, что она не стала оспаривать несправедливую четверку на экзамене в музыкальной школе, она себе никогда не простит. И тогда, кстати, родители ее ничем не поддержали.
На следующий день Аня узнала, что позвонил к ней домой Рэбер, и в учительской с ним был Фихте. Ане говорили раньше, что Рэбер чувствует себя оскорбленным, что он, ариец, должен находиться в одном классе с еврейкой. Но у него мать цыганка, какой же он ариец?! Он и похож больше на мать. Но главное не в этом – пусть сколько угодно считает себя арийцем – а в жестокости, проявленной по отношению к ее родителям. Папа узнал в справочном телефон Рэбера. Мужчина, снявший трубку, выслушал папу и сказал, что у него нет сына. Соврал, или это другой Рэбер, непонятно.
