Но Чемоданов на нее и не взглянул, а смотрел он лишь на Букаты и будто от него ждал какого-то очень важного ответа. Но не дождался. Взгляд у Букаты был медленен, устал, и уходил он куда-то в сторону, за спину Чемоданову.
Но не таков был Василь Василич, хоть явно уже им пренебрегали: не видели, насквозь не хотели его видеть!
– Выходит… Что же выходит-то… – опять спросил он. – Что меня тут у всех на глазах чудовищем изобразили… Змеем Горынычем! А я утерся рукавом, будто не было… И ответить уж не могу? Так?
– Помолчи, Василь Василич, – попросила Зина, стараясь быть помягче. – Неужто не видишь, больной он… Ему бы полежать спокойно… А он сам дергается, да мы помогаем…
Но Чемоданов не поддался на такие уговоры:
– Ты вот что, Зиночка… Ты иди на веранду, займись посудой… Катька тебе поможет… А мы еще с братцем твоим два слова друг другу скажем… Нет, нет! – сказал он твердо. – Не бойся! Я с ним спорить не буду, даю слово! Я только кое-что скажу, а он выслушает. И уйдет… А если не захочет, так я прекращу… Как? Папашка?
Букаты не долго думал, кивнул. «Идите», – махнул женщинам. Вернулся к скамейке и сел, а Чемоданов остался перед ним стоять.
– Ты ведь опять не поверишь? – спросил Чемоданов.
– Не поверю, – ответил Букаты.
Помолчали.
– Не думай, что это все… Как бы тебе сказать… Ну, от твоих тут откровений, – начал, запинаясь, Чемоданов. – Раз ты сам считаешь, что тут есть твоя вина, так пусть она и будет… Только теперь продуй уши и послушай другую сторону… Папашка… Я ведь Катьку-то люблю.
– Полмиллиона твоя любовь стоит, – сказал, как отрезал, Букаты.
– А ты не верь! Не верь! Но ты слушай! – горячо, но и просительно, а вовсе без своей былой уверенности произнес Чемоданов. – Ты можешь представить человека, которого бы Толик привел с улицы в этот дом, а он тут же выложил бы полмиллиона за бабу… За Зину, чтоб ее только не посадили? А на кой лях, спрашивается, нужна мне эта баба? На кой лях, спрашиваю?
Букаты не отвечал. Он слушал. И то хлеб. Так решил Чемоданов и продолжал:
– Да я, папашка, тогда в первый свой приход Катю, Катюню мою, увидел… И весь год о ней после думал… Не о деньгах, а о ней, так было дело… Ты вот спросил давеча, какая у меня по счету жена… В каком городе… Была жена, не спорю. Но вот без жены я, для Кати дом держу… Ковры и прочее для нее. Все представлял, как она босыми ножками пойдет по ковру… Не в подвал, не на рынок с яблочками-то… А по дому пойдет… Своя… Родная… Я уж к ней привык, пока ждал, что она пойдет босыми ножками по ковру, своя…
– Может, ты и привык, – возразил угрюмо Букаты. – А она к чему привыкла?
– В том-то и дело! – воскликнул Чемоданов. Он подсел к Букаты и сбоку к нему обращался, чуть ли не за борты пиджак хватал в знак внимания. – Папашка! Я уж сюда ехал, все думал, как это будет… Выпил для храбрости-то… А она возьми да согласись… Сразу… Сразу-то! Я и сломался…
Он вскочил, подошел к террасе, чтобы понять, что его не могут слышать, и вернулся обратно. Доверительно заговорил, понизив голос, что никогда он бабам не верил… А их было много, всяких-разных… Корыстных, хитрых, говорливых, хозяйственных, ленивых, и дур было немало… То есть дур было даже больше чем нужно, хотя еще было больше корыстных… И одно их всех объединяло: равнодушие к нему. Он-то сам и его душа никому из них не были нужны! Сгинь он, исчезни, и не вспомнят… Обуви не сносят, выскочат замуж, и даже имени не вспомнят…
– До чего с Катей дошел-то, – вдруг произнес он. – Ревновать ее стал… А ты, папашка, когда-нибудь любил?
Спросил и жадно ждал ответа. За свою откровенность мог он ожидать и откровенности. А Букаты смутился.
– Да нет… – пробормотал. – Я в цеху больше… Тебя как по имени-отчеству?
– Вася, – с готовностью отвечал Чемоданов. – Василь Василич, значит.
– А вдруг, Вася, – спросил Букаты. – А вдруг и эта… Племяшка-то моя тоже из-за денег?
Чемоданов даже испугался такого предположения. Вскочил, оглянулся, горячо стал возражать:
– Нет… Нет! Такого не может быть!
Он и в карман полез боковой, достал какие-то сложенные аккуратно бумаги, стал совать их под нос Букаты со словами: «Вот они, расписки-то! Вот!»
– Ну и что? – удивился Букаты. – Не видел я расписок, что ли?
Но Чемоданов уже не слушал его, он добежал до террасы и побарабанил в стекло.
– Зина! – позвал. – Зина!
Выглянула испуганная Зина и прежде всего посмотрела на Букаты, убедилась, что он в порядке, то есть здоровый сидит.
– Чего? – спросила.
– Иди сюда, – сказал Чемоданов. – Иди… С Катюшей иди-то! Покажу тебе что-то!
И опять размахивал своими бумагами, был он, сейчас стало видно, крайне возбужден.
– Ну? – спросила, подойдя, Зина и уставилась в его руки.
– Узнаешь, Зиночка?
– Узнаю.
– Сколько их тут?
– Много, – сказала Зина, не спуская испуганных глаз с расписок.
Она-то уж знала им цену.
– Сколько? – крикнул Чемоданов.
– Ну, пятьсот… – произнесла Зина и запнулась, не в силах продолжить.
– Тысяч! – подсказал восторженно Чемоданов. – Это тебе, папашка, тот самый мешок! Теперь смотри!
Чемоданов резким, торопливым движением стал бумажку за бумажкой рвать, отбрасывая на землю. Руки его дрожали.
– Вот так! – повторял он. – Вот так! Вот так!
Расправился, будто со своим врагом, и остановился, рассматривая блуждающими глазами клочки бумаг, которые покатил по саду ветер. И все смотрели на эти клочки: и Зина, и Катя, и суровый Букаты…
Первой опомнилась Зина. Она всплеснула руками, недоуменно, будто чего-то не понимала:
– Это что же, Василь Василич? Ничего… Не должна? Мы не должны? Правда?
Чемоданов кивнул, уставясь в землю. Зина присела на колени, подняла один из клочков и, точно, увидела свой почерк, и тут лишь до конца поверила, что она свободна. Всхлипнула, бросилась к Кате, стала тормошить ее, наверное, тоже ничего не понявшую, до того она была неподвижна.
– Катя! Катя! – всхлипывала. – Это же спасение! Катя! Целуй ему руки! Ты что, одурела? Не слышишь?
Катя испуганно посмотрела на Чемоданова, на землю, где еще трепыхалось несколько клочков, на Зину, которая была в истерике, и сказала медленно, без чувства:
– Спасибо… Василь Василич… Вы, правда, добрый человек…
Чемоданов уже пришел в себя. Он смог улыбнуться, хоть был он бледен.
– Не стоит, Катюня! Я ведь для тебя… Я хотел, чтобы ты поняла, что я никого и ничего здесь не покупаю… А ты свободна… Катюня… Я тебя, правда, люблю… Вот и все… – И, посмотрев на Букаты, он добавил: – Я счастлив, что не хуже вас! Что не железный! Так-то, папашка! Клепай свои танки! И береги мешок! И ни о чем не думай! – Он зевнул и потянулся. – Пойду-ка я посплю…
29
Вдруг набежала неведомо откуда туча и пошел дождь, крупный, отвесный, сверкающий на солнце.
Все в комнате за сценой, забыв про свои разговоры, повернулись к окну. Где-то вдалеке громыхнуло. Дождь припустил гуще, стало слышно, как за окном в трубах гудит вода.
Все вдруг заговорили о том, как это хорошо, что дождь, что гром, потому что предвещает тепло, особенно если промочит землю и грядки.
Вернулся в комнату Зелинский, выходивший покурить. Он стряхивал с лица капли, а войдя, сказал:
– Слышали? Геринга поймали!
– Где? – спросила Князева с любопытством.
– Не знаю. Там по радио с площади… Ничего больше не разобрал.
– А что с ним будут делать, Вадим Петрович? – спросила Князева. – Ведь их казнить мало!
Зелинский подошел к окну и стал тоже смотреть, как весело гуляет по кустам вода. Ответил, не оборачиваясь, что, по его мнению, будут судить… Всенародно… За все страдания… – И вдруг совсем о другом: – Нам-то долго ли заседать?
– Уже недолго, – отвечала Князева. – Там еще несколько свидетелей. Да вот Ольга от завода с обвинительной речью… Она там вовсю Ведерникова клеймит!
– А что ж его жалеть? – спросила Ольга. – Я так скажу, что он дезертир, прогульщик, хулиган…
– И военный преступник, – пошутила Князева.
– Пусть и не военный, – сказала Ольга. – Но раз он судится, значит, виноватый!
– Ну что вы, Ольга Викторовна, – удивился Зелинский. – Совсем не обязательно.
– Не хотите подышать озоном? – спросила Князева у Ольги.
Дождь, видно было, как неожиданно начался, так и закончился в одночасье. Лишь крупные капли падали с веток.
Они вышли на крылечко, глядя на этот промытый дождем мир. Воздух серебрился, дышала земля, и на ней разливался особенной свежести аромат.
– Может, ты и права, Оля, – начала Князева, что-то от последних минут заседания будоражило ее, искало выход для слов. – Я не хочу никого оправдывать, особенно всяких гуляк, которые пропивают свою жизнь. От них-то все наши беды. – Она посмотрела в глубину палисадника, в сиреневое сплетение голых веток, и вдруг ясно представилось, как в глубине набухшей древесины бежит, бежит чудодейственный сок для завтрашних листьев. И улыбнулась. И пожалела, что не может ничего рассказать этой девчонке из своих фантазий, разговор ее немного о другом. – Но скажи, как на духу, Ольга, – и тут посмотрела она в лицо девушке, что-то в нем выискивая для себя важное. – Скажи, ты хоть по улице-то гуляла? Ну так, чтобы от утра до вечера… Чтобы в киношку заглянуть, на траве полежать, на лавочке побездельничать?
