Вяземский знал, что надо говорить:
– Ни единой минуты виноваты не были, ваше величество! Вас короновал народ!
– А разве польская кампания лишь для единой выгоды Понятовского ведется? – негодуя, спросила женщина. – Да токмо несмышленому младенцу не понятно то, что скоро Речи Посполитой конец наступит, поелику не может держава не разрушиться при единой лишь гражданской вольности и неуправстве, безо всяких к общей пользе обязанностей. Так разве ж не России от погибели вздорного и малоумного соседа выгода получится? Разве ж не надеюсь я на приращение земельное? И разве ж не на благо всем россиянам случится акция сия?
– На благо, государыня, на благо! – кивнул князь Вяземский.
– Ну а дальше что бездельник пишет! Сетует, что от монастырей деревни отобрали на воспитание незаконнорожденных детей, тогда как законные остаются без призрения. Фу, срам-то какой! Наверно, полячку сему виднее было, колико я детей рожать изволила! – Екатерина коротко рассмеялась. – Но кто же скажет, что законный и любимый сын мой без призрения содержится? Известно ли мошеннику Беньёвскому, что сын наш любезный прожил в прошлом годе двести тысяч да и еще просил? Нет, ему неведомо! Да и ему ль, католику бесстыжему, о православных монастырях печаловаться? Да, отобрала я от них деревни, но разве же оскорбила я тем веру и святой закон? Разве богатство, сытость и леность хотел бы Спаситель видеть в прибежищах тех людей, кои от соблазна мирского избавиться желают?
– Истинно, не хотел бы! – согласился Вяземский, а Екатерина читала дальше:
– Лжет, что у депутатов, для составления законов созванных, стеснительным наказом возможность к свободному рассуждению отняла. Смешно мне сие! Кого там стеснительный наказ стеснит, ежели рассуждать охота есть? Да токмо депутаты по причине глупости своей и лености ума, себя меж тем дураками ославить не желая, сами от рассуждения и ушли. А виновата ж, безо всякого сомнения, императрица!
Екатерина была возмущена предельно. Вяземский впервые видел, чтобы государыня от негодования покрывалась пятнами, дрожала и говорила резко, неприятно. Он уже сильно жалел о том, что показал ей письмо Беньёвского.
– Вон, гляди, гляди! Пишет, что подати на народ налагаются необычайные. Смотри-ка, о народе порадел! А то, что налоги сии на армию идут, с успехом немалым Крым сейчас воюющую, оное бездельник замечать не хочет. Не желает он уразуметь, что по завоевании Крыма каждая копейка, мужиком на армию даденная, для него ж алтыном, а то и пятаком обернется! Ну а далее что настрочил? Народ в невежестве коснеет и страждет! Каково! Но ведь я же сама ведаю о невежестве народа своего, но чем помочь ему могу? Иго татарское тяжело по народу русскому проехалось, глубокие борозды оставило на теле его, не скоро еще русак плодами просвещения в полной мере насытиться сможет, но токмо меня в том винит он напрасно – к делу сему я непричастна, а о просвещении народном я печься не перестаю! – Она замолкла на минуту, сняла очки и с улыбкой усталой сказала: – Посему, ежели бредни оные суть причины бунта большерецкого, то, вижу, произошел он без видимых причин, а токмо по глупости улещенных мужиков да по крайней подлости зачинщиков. Ну, как думаешь дело об оном грабеже решить?
– Матушка, нужным считаю послать от Сената указ с определением. Пускай в Иркутске розыск с пристрастием учинят да о мерах охранительных позаботятся. Ведь ведомо, что бунтовщики из колонии испанской большой фрегат снарядить собирались, чтобы всех жителей камчатских на острова куда-нибудь отвезть, где в руках рабочих зело нуждаются.
– Знатная новость! – вскинула Екатерина удивленно красивые брови. – Эдак у меня в империи скоро и подданных не останется, одними сановниками, вроде тебя, повелевать придется. Ладно, отпиши им строго, чтоб все гавани, все порты пушками и командами воинскими усилить потрудились немедленно! Не токмо фрегат, но и самая малая ладья мимо носа их проскочить не должна! Подданных своих красть я дозволенья не даю! Хоть один человек еще уйдет – с тебя, господин генеральный прокурор, по всей строгости за ротозейство взыщу! А теперь ступай – докучил ты мне сильно докладом своим!
Вяземский, вспотевший, бледный, низко поклонился и вышел – он был недоволен собой.
Екатерина оцепенело смотрела на закрывшуюся дверь, украшенную затейливыми филенками, потом облокотилась на вырезную столешницу и машинально стала играть атласной ленточкой. Она тоже была недовольна собой. Русских царица презирала, но никогда даже самому близкому, доверенному человеку не призналась бы в своей нелюбви к нации, которой повелевала. Нет, она все делала для процветания России, и ей так нравилось править русскими. Ни одного иностранца она не сделала своим возлюбленным, ни единого нерусского слуги не держала подле себя. Она крестилась по-русски, очень часто надевала русские наряды, она делала все, чтобы доказать, как любит она этот народ, и только Бог единый знал, как ей тяжело делать все это.
2. КУДА ГРЯДЕТЕ?
А ветер был сильный и попутный. Вламываясь в паруса, он будто силился сорвать их с рей, скомкать и бросить в море, но паруса не поддавались, а только до предела, до скрипа в рангоуте горбато надувались и лишь давали ветру гнать судно все дальше от устья реки Большой. «Святой Петр» ходко шел на юг вдоль Камчатки всего в двух-трех верстах от угрюмого скалистого берега, и где-то уже совсем далеко голубели сопки, холодные и немые в безразличной своей неподвижности.
Было 12 мая, но из-за пронзительного морского ветра все стоявшие на палубе галиота кутались в увезенные из острога меховые шубейки. Разговаривали мало – всех тошнило с непривычки. Вдруг закрывали рот ладошкой и быстро подбегали к борту, наклонялись над ним, надсадно хрипели, пошатываясь, возвращались к остальным, дорогой вытирая рукавом бороды и губы. Штурман Чурин подходил к мужикам и бабам, с участливой грубостью давал совет.
– Этак и все кишки в море выблевать можно. В трюм ступайте да ложитесь. Эх, еврашки вы полевые!
Ему угрюмо отвечали:
– Вот минет земля родная, и пойдем, неможно нам пока иттить...
– Ну, стойте, стойте, – кивал Чурин и, пыхая вонючим дымом, шел к рулю, где вахту несли попеременно штурманские ученики Гераська Измайлов и Филипка Зябликов – молчаливые, серьезные двадцатилетние вьюноши.
Зато артельщиков, казалось, морская хвороба вовсе не брала. Балагурили, смеялись, трунили над остальными острожанами. Ходили по палубе как заправские матросы, длинно, тонко сплевывали за борт, хлопали друг друга по спинам и плечам, словно больше всех других радуясь свободе. Но и они порой бросали короткий потаенный взгляд на камчатский берег, но тут же прятали его, веселыми ухмылками давили, но до времени, чтобы снова на одно мгновенье дать ему ожить.
