А Беньёвский, глядя на пляску, презрительно улыбался, не боясь того, что его улыбку соратники заметят.
19. ПОБЕГ
Покидали Большерецкий острог с великим поспешением не потому только, что торопились уйти от наказания за бунт и грабеж, но и затем еще, чтоб поскорей спознать, что за штуковина такая эта воля. Всех, в плаванье собравшихся, и даже тех, кто отказался плыть, согнал Беньёвский на постройку плотов. Быстро клали широкие дощатые настилы на рыбацкие просторные боты, работали рьяно, охотно, и к концу следующего дня плоты готовы были. Стали носить из цейхгауза и амбаров различные припасы и складывали на плотах. Перво-наперво уложили провиант – почти что тысячу сум с мукой в амбарах сыскали, крупу забрали всю, все казенное вино, солонину, что нашлась у большерецких обывателей. Потом грузили пушки, ядра, порох и свинец, фузеи, мушкетоны, карабины, топоры, железо всякое, канаты, слесарный и столярный инструмент, всю материю, что у купца Казаринова имелась в лавках, шерстяную, бумажную и шелковую. Всю мягкую рухлядь из ясачной избы положили на плоты, всю большерецкую казну, оставшуюся после щедрых пожалований в день мятежа. Обыватели же тащили на плоты свое добро, с которым расстаться жалко было, перины даже. Но Беньёвский, внимательно все осмотрев, лишнее барахло велел оставить. «Свободному человеку, – заявил, – тяжелый скарб не надобен». Острожане погоревали немного, но приказу подчинились.
Отплыть решили двадцать девятого апреля поутру. В шесть часов, когда рассвет лишь брезжил, высыпали всей ордой из домиков своих на берег реки Большой. Плоты с добром под присмотром караульных уж стояли изготовленными. Отплывающие молча команды ждали. Смотрели исподлобья на большерецкие строения, родные для многих, кое-кто посмаркивался, курили. Пришел Беньёвский с господами, молвил:
– Ничего, ребятушки, ничего. Новое отечество добудем. Утешитесь сердцем.
Пришел священник, молитву напутственную прочел, каждого благословил. Беньёвский подошел к нему:
– Поедемте с нами, батюшка. Во вновь освоенном месте церковь прекрасную поставим, богатый приход будет, с богатыми, щедрыми мирянами.
– Нет, сыне, – ответил пожилой священник, – не поеду. Не для сана моего и не для возраста столь суетное плаванье. Я и здесь людям полезен буду – остались ведь...
– Воля ваша, – сухо сказал Беньёвский и прочь пошел.
Иван Устюжинов, обнимая счастливую, довольную отъездом Мавру, тоже смотрел на большерецкие домики. Предводитель подошел к ним, спросил:
– Ну, Ваня, рад тому, что жизнь новую начнешь?
– Да не особо-то...
– Отчего же?
– Батю жаль.
Беньёвский положил на плечо Ивана руку, серьезно посмотрел ему в глаза:
– Теперь я, Ваня, отцом твоим буду. Всем вам, тебе ж особливо, – сказал и тут же отошел.
Привели из гауптвахты арестованных – солдатских и казацких начальников, сотника Черных, купца Казаринова, которых брали с собой для работ по оснастке судна, переправили их на плоты. Беньёвский, казалось, только того и ждал – трижды в ладоши хлопнул, прокричал:
– Детушки! А ну-ка на плоты давай садиться! И Бог нам в помощь!
С пригорка потекли к реке, дорогой крестились, утирали слезы. За четверть часа разметались все, и один за одним, отталкиваемые шестами, стали выходить плоты на середину реки Большой. Все глядели на уплывающий в сторону острог. Плакали теперь уж многие, бабы голосили отчаянно. Некоторые же, наоборот, смеялись, доставали вино, разливали, поздравляли один другого с желанной волей. Тихо плыли плоты...
А на берегу, у избушки, ближней к воде, стоял человек в овечьей шубейке, в очках, без шапки, лысоватый. Он смотрел на отплывающих с улыбкой, но жадно, смотрел до тех пор, покуда не скрылись из виду плоты беглецов. Запахнул поплотнее шубейку и медленно пошел к своей избе.
А в просторной избе артельщиков на дощатом полу валялись тряпицы, чьи-то брошенные портянки, рваный сапог, две сломанные ложки. В остывшем котле, на самом дне, желтела уже засохшая ячневая каша. В углу на коленях стоял седой Евтихей и усердно молился на старый, закопченный образ Смоленской Богоматери.
* * *
В гавань на реке Чекавке, что от морского рейда всего в восьми верстах находилась, прибыли плоты в тот же день, к вечеру. Пристали у деревеньки, в которой всего-то было с десяток изб да морских амбаров со снастями. Беньёвский по переброшенной доске сошел на берег, ноги застывшие размял. Крикнул людям на пристающих к берегу плотах:
– Как причалите, выгружаться не спешите – осмотреться надобно!
Из одной избушки вышел человек в парусиновом бостроге и высоких сапогах, кряжистый и косолапый. Трубку курил дорогой. Прямо к Беньёвскому подошел, широко заулыбался, так что борода веником распушилась.
– Ну, здравствуй, Василий Митрич! – обнял его Беньёвский.
– И ты здоров будь, милый государь, – ответил косолапый, не вынимая трубки изо рта. – Стало быть, как задумал, так и совершил? Прищучили, видать, воеводу камчатского?
– Да, Митрич, третьего дни лишен был Нилов и должности своей и жизни. Впрочем, во второй утере сам виноват. И таперя поплывем мы с мужиками куда-нибудь в чужие земли, где нет порядков злых и недостаток есть в руках рабочих.
– В колонии гишпанские, я мыслю? – осторожно осведомился Василий Митрич.
– Не столько важно куда, мой милый штурман Вася Чурин. Главное в том, чтоб с Камчатки поскорей уплыть. Неровен час, о проказе нашей в Охотске сведают, тогда уж не уйти. Какие, Вася, ты здесь корабли имеешь, что дальнего вояжа не испугаются?
Василий Чурин вначале не ответил, выбил о каблук из трубки выгоревший пепел, трубкой же показал на мачты двух судов:
– Да вот, все перед тобою, сам помнить должен. Галиоты «Святая Екатерина» да «Святой Петр», на котором я тебя из Охотска привез. Первому судну уж лет сорок будет – дряхлая «Екатерина», ну а другой кораблик понадежней будет. Двадцать сажен длиной да пять шириной. Сей галиот до островов гишпанских выдюжит, токмо давай сперва дождемся, покуда лед сойдет, – а то во льду еще стоит. После проконопатить надобно его немного, подкрасить кое-где, рангоут отскоблить и весь корабль отакелажить по всем мореходным правилам. Тогда токмо и поплывем.
Беньёвский ожесточился лицом, сказал резко:
– Долго! Долго! Не подходит! Ничего конопатить и красить не станем, скоблить тож! С поспешением завтра поутру отакелаживать судно начнем. Я тебе для занятия сего вона сколько работников привез! Торопись, штурман! Неможно медлить!
Чурин в сердцах на землю плюнул:
– Ладно, не станем красить и скоблить, ну а лед-то как от галиота уберешь? Растопишь, что ль? Ты вон по свободной воде сюда подъехал, а судно льдом запаяно!
