буквы, а ведь если бы не было вообще законов, разве б смог бы ты прожить хоть миг, и почему ты, который смеется над моралью, все же берешься судить хороша она или плоха, справедлив или несправедлив закон?
Фома сидел, установив ноги близко к огню, кожа его модных и тонких туфель хорошо пропускала жар. Все, что ему убежденно говорила НАДЗ, он так или иначе знал ранее, то есть не так точно, не теми словами, но суть, если она была здесь, он умел, поэтому улыбался, и играл в игру, что же она придумает еще. Ему все время хотелось разводить руками, сидеть и разводить руками, вот сюда и сюда, и ойкнуть несколько раз ее мотивированной правоте. Только один раз, когда НАДЗ стала говорить, что АРАХН, вестников, необходимо убивать, он посмотрел на нее внимательнее обычного и в нем шевельнулась к ней жалость, вот ведь как боится, бедняга, и так ведь их убивают, причем они сами себя поджигают, не надо других, а она вот все же боится, хотела бы иметь установленный книгой закон, чтобы бить их влет. Он жалел ее еще и за то, что она никак не сумела решиться на любовь, она, НАДЗ, тюремщица женских законов, хотя очень, видно, ждала ее, но все как-то со стороны, вроде бы пусть проверит кто чужой ее любовь и много ли надо платить за такое, а потом уж, если все же будет выгода, чтобы обязательно была! ринется в нее НАДЗ, и создаст закон, и все будет справедливо, потому что платишь с выгодой, и можно сказать, что так хочет ЖАЖДА, которая поручила людям следить за охранением ее длительности, чтобы не убили ЖАЖДУ раньше срока. Фома вдвинул ноги еще ближе к ограде огня, прикрыл руками голову, и пальцы стали искать впадины, чтобы сжать и не отпустить кладбищенской прохладой, когда низкая скамейка набивает снег до колен, и все ждут, и пальцы, и скамейка, и ограда, и голова, и Фома, когда же просчитают эту секунду и поймут, что пришла пора отпустить, РАЗЖАТЬ кольцо, разломать круг, выпрямить обруч из виска в висок. Фома тихо качнул ноги, и закачался высоко в небе качалкой чертова колеса, и там внизу ждал его с бутылкой смазчик, и огонь там внизу пах жареной кожей.
Женщина уже сама по себе государство, Фома, ее ритуальность, ее политика много глубже, много жестче, много более подчинена ЦЕЛИ, вы понимаете, ЦЕЛИ; любое человеческое устройство лишь малый слепок женского оправдания средств ЦЕЛЬЮ. У вас в глазах, Фома, была ухмылка, когда я говорила о большой тюрьме земли, о большой тюрьме языка, о невозможности подобрать ключи, вы все это знали, я не открыла для вас ничего нового, более того, вы лично почти уж и не узник, потому что покорились, узнали свою причинность, свое необходимое рабство, потому и вышли вроде к свободе, но что же мешает вам ползти уже не по дороге, а просто там в обочине, где течет, пересыхая, ЖАЖДА, где нет морали. Ваш отец, когда ушел из дома, а ваша мать, женщина, государство, никак не могла покорно засунуть ему завтрак в карман, и в вашей семье очень любят об этом помнить, ваш отец шел искать ЖАЖДУ, обманывая себя, чтобы не упасть. И ваша мать вроде бы отпустила его, вроде бы нарушила закон женщин, потому что должна была плакать, просить, не отпускать умирать, не отпускать его в вестники, и вы тоже горды сейчас, что она все же смогла, что она все же ПРЕСТУПИЛА закон, который охраняю я, НАДЗ. Но я должна вас разочаровать, Фома, если вы действительно так помните и так цените это событие, потому что, Фома, ваша мать все же не нарушила закона, нашего закона, она знала, хорошо знала, слишком хорошо знала мужчину, с которым спала и сумела зачать, потому и торопилась засунуть ему завтрак в карман, знала, уже знала, Фома, что он захочет к вечеру есть, и будет есть, и будет жить, и его подберет другая, чтобы привести к себе, чтобы не рушить закон. Но мы должны были все же наказать вашу мать, Фома, потому что у нее бывали мысли, что пусть себе, пусть идет, и завтрак она ему заталкивала в карман только потому, что многие века нашего охранного закона сидят в ней глубоко, слишком глубоко, чтобы она могла так просто презреть их.
Но она часто, слишком часто и тайно, не на виду, а по сути своей, желала нарушить этот закон, потому мы и приняли меры, Фома. ЕЕ преступление было все же, она слишком многое рассказала и вам, Фома, слишком, ведь вы, как мы знаем, не хотели даже рождаться, а ведь еще совсем немного, Фома, еще совсем немного надо было вашего нежелания, и, быть может, вы испили бы еще во чреве, узнали бы всю ЖАЖДУ, испили бы все мокрые воды, и высохли бы сразу в первом крике, и ушли бы в постель к смерти сразу, созрев лишь родившись, вы знаете сказку о боге, так он ведь делает умерших младенцев ангелочками, потому что много мудры, слишком много узнали в водах крови, чтобы еще учиться в этой простоте жизни и ее простых законов, и ваша мать шла на это, мы знаем, что шла осознанно; и вот, Фома, вы все же не смогли повенчаться сразу, и уйти сразу, и будете много терпеть, Фома, и многих искушать, Фома, и мать ваша должна была быть за это наказана. Но знаете, что смешно, Фома, чего совсем не умеют многие? Это того, что женщина, которая прошла через все, все же много угодна ЖАЖДЕ, и я стреляла вашу мать, потому что я ведь не ЖАЖДА, я только служительница ее, и вдруг, Фома, мне показалось, что сама, вы понимаете, сама ЖАЖДА лилась в ней, а это ведь страх, это ж крамола, потому и распяли мы ИЯСА, что не могли принять, что живой из нас, как сам суть бог. Потому я и хотела пресечь ее, потому что она была ересь, ЕРЕСЬ, Фома, не могла ж она быть самой ЖАЖДОЙ. Я боялась ее больше всех, боялась всегда, у мокрых стен, и когда хотела убить в ней не нашу любовь и жалость ко мне, она всегда жалела меня, Фома, она любила меня, что же она, сама ЖАЖДА, само питие ее? И когда та, другая, рожала в воду, она, ваша мать, шла прекратить мой смех, мой ужас, она
